За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

Как слепые, они покинули груду его книг, всех этих Ташро и Мишо, отметили пропуска, что на время покидают библиотеку, вышли в ослепительный августовский полдень, юркнули во дворик слева от входа в Публбибл и, углубившись в угол, слились в поцелуе. Здесь народу было меньше, но все равно Москва уже во все глаза пялилась на них: однако! А как же клятва, данная мужу?

– Куда? – спросил он.

– Мне все равно, – глухо отозвалась она.

Выйдя из дворика, подошли к первому попавшемуся такси.

– В «Метрополь»! – распорядился он. Водитель хмыкнул, видимо, желая сказать, что здесь пешком десять минут, но повез и получил два счетчика – на счастье!

– Боже, у меня ноги не идут, – простонала она, когда они вошли в роскошный холл привилегированной гостиницы.

У него самого ноги – вата. Придав себе самоуверенности, небрежно кинул портье, сидящему на приемной стойке:

– От Михальского один номер.

– Фамилия?

Булгаков на балконе дома в Нащокинском переулке

Апрель 1935

[МБ КП ОФ-3170/6]

– Булгаков.

Поискала:

– На вас нет ничего. Минуточку, позвоню. – Она набрала номер главного администратора МХАТа. – Федор Николаевич? Здравствуйте. Булгаков просит номер, ссылается на вас. Хорошо. – Повесила трубку. Друг Федя не мог подвести: – Люкс берете?

– Люкс! Только люкс! – выпалил он вне себя от счастья.

И вот он – люкс в «Метрополе»! И, едва только повернулся трижды ключ в замке, бросились друг в друга, как сцепляющиеся пальцы рук.

Потом долго лежали, не веря своему счастью.

– Это правда ты?

– Не знаю. Мне кажется, это не я.

– Но я – это я. И это, как бы то ни было, ты. Вся. Моя Мадлена Бесстрашная.

– Если бы мы сегодня не встретились, я бы выпала из окна на тротуар.

– А я чувствовал приближение нашей встречи. Все чаще и чаще ловил случайно запах твоих духов.

– Стали богаче жить советские женщины.

– Боже, как я счастлив!

– Разбогател, люксы заказываешь.

– Теперь я больше не отпущу тебя. И пусть он застрелит меня.

– Я думаю, теперь он отпустит меня. Он освоился с мыслью, что дальше так нельзя жить.

– И у меня не возникнет препон.

– Как странно… Ты тогда занимался Мольером и теперь вновь его штудируешь.

– Мне Горький заказал о нем книгу.

– Этот Жан-Батист с того света сближает нас. Пиши о нем постоянно, и мы никогда не расстанемся.

– Мы теперь никогда не расстанемся, а Жан-Батист будет нашим небесным покровителем.

– Ведь Жан-Батист значит по-русски Иоанн Креститель.

– Точно! Спасибо тебе, Жан-Батист! – Он набрал полную грудь воздуха и медленно с шумом выдохнул, крепко прижимая к себе свое сокровище. Усмехнулся, вспомнив последние слова из «Дней Турбиных», и переиначил их: – Кому – эпилог, а кому – пролог!

Глава тридцать восьмая

Булыга

1939

– Ты помнишь, родная, наш люкс?

– Еще бы, милый. Мне почему-то больше всего негр запомнился.

– Какой еще негр?

– Ну здрасьте! Лампа в виде негра, такого смешного, добродушного.

– А я ничего не помню, только тебя. Вот тебе и писатель, говорят, они все детали примечают и помнят.

– Писатели хорошие. Особенно один. Самый лучший. А главное, только меня помнит, а не каких-то там негров.

– Я вспоминаю тот день, и голова совсем перестает болеть.

– Ты вспоминай только хорошее, и сразу выздоровеешь.

– Помню, мне пришлось еще сгонять в Публбибл, чтобы сдать книги. А потом я вернулся к тебе в «Метрополь», в наш люкс.

– А я тем временем сходила к портье и уточнила, оплатил ли ты номер. Удостоверилась – разбогател мой Миша.

– Да, тогда деньги сыпались на меня. Я просил его выпустить меня за границу, а он вместо этого распорядился, чтобы мне там-сям дали заработок. И за это спасибо. Хоть и обманул с личной встречей. Может, хотя бы к умирающему заедет на минутку. Я ему хотя бы за то благодарен, что при Ягоде и Ежове меня к стенке не поставили. Ведь что удивительно: половине моих ярых врагов в те годы на тот свет путевочки выписали, а я жив-здоров. Точнее, только жив. Все-таки он меня любит. Может, и впрямь, как говорят, постоянно «Белую гвардию» перечитывает. Вот только какую? Неоконченную в «России», парижскую или изуродованную рижскую?

– И на «Дни Турбиных» время от времени ходит.

– Мне кажется, позвони он сейчас, и мою болезнь ветром сдует.

Так они беседовали ночью, и от приятных воспоминаний о том, как тогда встретились и вновь навек сошлись, он чувствовал себя совершенно здоровым.

– Помнишь, ты в те дни часто пел украинскую песню?

– Та писня люба, та писня мила, все про кохання, все про любовь, – тихо запел он. – Як мы любились, тай разошлися, теперь зийшлился, любимо зновь.

– Да-да. Сочинили же прямо про нас. Украинский такой мелодичный язык. И смешной.

– Только когда на нем говорят нормальные люди, а не всякая мразь типа петлюровцев да самостийников. Москаляку на гиляку.

– Это что значит?

– Лозунг, придуманный еще Тадеушем Костюшко. Москаля на виселицу. Гиляка – крепкая ветка дерева.

– А вот у нас такой присказки в их адрес нету.

– И быть не может. Потому что это мы. У нас нет ненависти к другим народам. Зато сами себя… Как сказал Артемий Волынский: «Нам, русским, не надо хлеба, мы друг другом питаемся и с того сыты бываем».

– Точнее не скажешь. А другим все прощаем.

– Сказала девушка по фамилии Нюренберг.

– Нет, я русская. Вся целиком. И фамилия моя русская – Булгакова. И давай не о грустном, давай еще повспоминаем, как мы тогда заново жить начали.

Несколько октябрьских дней стали как оазис в знойной пустыне, под солнцепеком головной боли, Михаил Афанасьевич даже гулял подолгу, они вместе дошли до Ленинской библиотеки, потом до «Метрополя» и все вспоминали те августовские дни, когда их любовь воскресла.

А потом опять – слабость, боль, гипертония, пиявки.

Сережа с интересом наблюдал, кого теперь приговорят к смертной казни в хлорамине:

– Ну, Потап, кого сегодня казнить?

– Первым сегодня пойдет Володька Киршон, – говорил отчим, готовясь принять первую пиявку на висок. – Матерый рапповец. Талантливая сволочь. Это он придумал фразочку: «За такие вот оттенки надо сразу ставить к стенке». Ему сказали, что он делит людей на черное и белое, не видя оттенков. Он и ответил про оттенки.

– А стихи писал слабые, – сказала Елена Сергеевна. – Одно только неплохое, что-то там: «Я спросил у ясеня, где моя любимая».

– Да что хорошего-то? Ходит и спрашивает: «Где моя любимая? Где моя любимая?» – возразил Михаил Афанасьевич. – У ясеня, у тополя, у калинки-малинки,