Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

счастлив. Расин, кроткий, любезный Расин, этот художник-чародей, умер от горя, нарисовав в своем самом значительном труде правдивую картину страданий народов, предназначенную для монарха, который мог бы их облегчить.

Но, скажешь ты, не все сочинители испытывают в одинаковой степени подобные муки. Согласен, но это потому, что не все в одинаковой степени обладают достоинствами, навлекающими на человека великие муки. Большинство из них погрязло в тине презрения; иные обладают истинным талантом, но никто не воздает им должного; то ли их не знают и не превозносят, то ли находят в их творениях недостатки и отвергают их. А между тем у злосчастного сочинителя имеются новые мысли, любопытные воззрения; сам он знает это, и, жестоко страдая от несправедливости современников, испытывает к ним те же чувства, что злосчастная Гекуба, которая

... missum rauco cum murmure saxum Morsibus insequitur[96]{92}.

К тому же писателя нередко обвиняют в том, что он придерживается ложных взглядов, или находят его идею бессмысленной; открывают его книгу и тычут вам в глаза. Если вы согласитесь с этим, как соглашаются и три четверти читателей, то злосчастному автору уже вынесен приговор. На минувшей неделе подобный случай имел место на моих глазах. Некто утверждал, что Жан-Жак Руссо в «Новый Элоизе» оправдывает самоубийство; перечти письмо Сен-Прё, где идет речь об этом. Все единогласно завопили, что такая книга подлежит сожжению; да и ее автор... И его чуть-чуть было не сожгли. Но поскольку Жан-Жак Руссо великий человек, нашлись люди, которым пришло в голову, что прежде чем его сжигать, следует вникнуть в его произведение. Они прочитали предыдущее письмо, затем следующее: и вот оказалось, что в этом последнем Жан-Жак Руссо решительно высказывается против самоубийства, развивая вполне здравые мысли. Однако глупцы не сдавались, они твердили, что Руссо все же призывает к самоубийству на таких-то страницах, хотя на других страницах и осуждает таковое. Разве что-нибудь вдолбишь этим ослам? Героем второго происшествия был не Жан-Жак, посему у него не оказалось защитников. Он самолично присутствовал на обсуждении. — Эта глава имеется в вашей книге? — спросили его. — Да, но... — Ему тут же заткнули рот, решив, что он не заслуживает, как Руссо, чтобы выслушали, одобряет он или отвергает предосудительное место.

В наши дни, хотя и разбираются в оттенках стиля и умеют его ценить, все же в литературе господствует дурной вкус; дабы снискать многочисленных читателей, надлежит писать в духе той напыщенной декламации, в которой, по словам Петрония, упражнялись школяры. Ежели ты станешь придерживаться естественного тона, то заявят, что ты дурно пишешь, найдут твой стиль холодным, низким и ползучим. Жан-Жак Руссо поистине высокий образец; он пленил всех своими яркими красками, своей мужественной и чувствительной манерой; он пишет в естественном тоне, но это столь прекрасная естественность, что, пожалуй, она является единственной в своем роде. Пусть другой автор добьется естественности, хотя и менее прекрасной, но весьма достойной похвал, которую оценят здравые умы, — все же у книгопродавца его творения не пойдут. Какой толк от достоинств, которых не ценят в книжных лавках?

Чтож, пиши, Эдмон! Я бешусь... Ну, что за мания побудила тебя заняться ремеслом, которое доставит тебе лишь сомнительные, ничтожные, нечистопробные приятности и достоверные, жестокие, душераздирающие муки! С твоей внешностью, с твоими дарованиями, твоим образом мыслей и с таким другом, как я, — что остается тебе теперь, как не наслаждаться радостями жизни? Предоставь желчным безумцам, которым никто не мил и которых ненавидит весь свет, гоняться за эфемерным счастьем, переживаемым в одиночестве и вполне ими заслуженным! Да, я утверждаю: надобно быть неспособным вкушать отрады, сопряженные с жизнью в обществе, удариться в высокомерную мизантропию, наконец, стать отпетым маньяком и не страшиться утратить счастье и честь, — чтобы избрать профессию сочинителя, — даже обладая талантом, как Жан-Жак Руссо, Вольтер и некоторые другие. Взгляни, с каким остервенением посредственные умы обрушиваются на гениев, их просвещающих! Взгляни на оборонительные и наступательные союзы, которые заключаются в борьбе со светом и с истиной! Надлежит ли против их воли выводить глупцов из заблуждения? Можно ли при этом льстить себя надеждой на успех? И не следует ли опасаться, что этими истинами завладеют враги, которые будут их замалчивать, а быть может, и придушат их? А между тем, если мы будем трудиться в безмолвии, в семейном кругу, то в конце концов получится, что totus orbis mirabitur se esse philosophum[97]. Я мечтаю об этом счастливом преобразовании; но мы его не узрим и уж, конечно, его не ускорят твои слабые писания.

Таково мое мнение. Если я тебя не убедил, то существует еще одно средство.

Расскажи мне о твоем приключении с... Мракофилой, не так ли? Не могу вспомнить ее имени, но там звучат слова «мрак» и «фила». Если бы ее знала Зефира!.. Она сказала вчера, что в иные минуты попадись ты ей в руки, она выцарапала бы тебе глаза. Хуже всего, что господин Трисмегист, тот, что не способен, но... страдает от дурного настроения, какое ты вызываешь у этого милого создания. Ведь она очаровательна; я лишь в твое отсутствие обратил должное внимание на ее достоинства и прелести.

ПИСЬМО CLVIII

ВОЗРАЖЕНИЯ

Эдмон превозносит профессию литератора и повествует в связи с этим об одном приключении

Друг мой, отъявленный софист! Дочитываю твое письмо. Но скажи мне, чего добился бы ты своими превыспренними рассуждениями, если бы мною и впрямь овладела мания писательства? О! Сколь многое я мог бы сказать тебе в ответ! (Между нами, я радуюсь, что мы обсуждаем этот вопрос в письмах, ибо, судя по твоему жару, при очной встрече мы, вероятно, поссорились бы). Прежде всего я приведу тебе знаменитый стих Депрео:

Готов хвалить глупца другой, еще глупее{93}.

Даже самый посредственный сочинитель, если только он умеет заинтересовать читателя, всегда обретает поклонников, и они утешают его, когда ядовитые критики наносят ему оскорбления. Восхваляемый одними и порицаемый другими, он то взлетает вверх, то падает вниз, и это вырывает его из подобного смерти забвения, которое является уделом обыкновенных людей: как-никак он существует; и Негре при всей призрачности своего существования ни за что не променяет его на участь какого-нибудь безвестного Ла-Б***. Более того: даже если взять из сочинителей только романиста или поэта с его скоропреходящей славой (согласись, что это самый низменный вид сочинительства), я утверждаю, что они