Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

огня, стоит чуть приблизиться к ограде, как сверху раздаётся голос дремавшего прежде дьявола: «Куда прёшь, падла?!» Но полные любви и самых нежных чувств письма голосом не остановить, жители обеих зон ищут и находят друг друга, завязывают переписку, образуют пары, каждое письмо, как обычно, заканчивается клятвенными обещаниями. Друг друга обнадёживают, распаляют… За мужской зоной, во всю её длину, расположен хоздвор. Думаю, что это была немаленькая площадка, раз на ней разместилось множество хозяйственных построек. Нетрудно представить, сколько солдат и офицеров охраняло восемнадцатитысячный контингент арестантов. Также немало было вольняшек, делающих вид, что они работают в шахтах и рудниках. Короче, огромное количество людей было сосредоточено в одной точке!

Пристроившиеся с краю политических бытовики чувствовали себя очень вольготно, их жизнь кипела и бурлила, одни освобождались, им на смену привозили новых. Базары и тюрьмы пустоты не приемлют!

Политическая зона, думаю, мало чем отличалась от той, что была в Актасе. После смерти Сталина подняли головы и политические, стали потихонечку оживать, обрастать мясом. В пятьдесят четвёртый год мы вступали, озарённые надеждой на то, что узлы с бедами-печалями останутся в прошлом. Между бытовиками и женщинами зоны огня не было. Многослойные колючие заграждения, змеёй стелящиеся вдоль оград спирали Бруно проворная молодёжь не брала в расчёт, глубокой ночью, когда охранники теряют бдительность и дремлют, парни делали смелые набеги в женскую зону, встречались, любили подруг. Политические, зная об этом, распалялись и жутко ревновали. Правда, для любви преград, как известно, не существует, две зоны прочно связала переписка. «Кровавый диктатор мёртв! Нас в пятьдесят четвёртом выпустят на свободу! Встретимся! Сойдёмся! Будем вместе жить!» – подбадривают они друг друга.

Однажды, в один из ниспосланных Богом дней, когда на горизонте разгоралась заря надежды и радостных вестей, абсолютно неожиданно для всех между бытовиками и женщинами ввели зону огня. Узкую, три метра шириной полоску между двумя зонами распахали, выровняли граблями и приколотили табличку с надписью: «Если кто-то проникнет на эту территорию – тому смерть!» Ночью, в сильной спешке вершили это дело, двое парней, разомлевших в объятьях своих возлюбленных, остались на женской зоне. Словно демонстрируя: «Вот! Смотрите!», их пинками вернули на своё место. Эти двое были первыми щепками, брошенными в кровавый костёр, который со дня на день должен разгореться во всю мощь. Поутру колонны гонят на работу, торопят, не дают рта раскрыть. Но восемнадцать тысяч ртов просто так не заткнёшь, заключённые только о ночном злодеянии и говорят. «Что случилось? Кто придумал? Когда жизнь должна бы улучшаться, когда строгие тюремные порядки вроде бы смягчаются, кто надоумил ввести это строгое ограничение?!»

Молодёжь тяжело переживала этот запрет, не хотела расставаться с женщинами, даровавшими им усладу и блаженство. Смеркается, наступает ночь, три парня, сговорившись, вползают на смертоносную полосу – зону огня. Поджидавшие их на тёмных вышках чёрные сердца ранят всех троих. До рассвета двое влюблённых умирают. Это уже не игра! Обе стороны понимают, что игры закончились. Поднимается шум-гам! Женщины плачут, бытовики звереют, в сторону вышек летят камни. Одним швырянием камней нового порядка не изменишь, на следующий вечер несколько парней, помоложе и побойчее, выдёргивают колючее заграждение вместе с кольями и штурмуют полосу огня. Злобно кричащие им вослед солдаты, не дожидаясь особого приказа, открывают огонь и тяжело ранят ещё двоих. Восемнадцать тысяч глоток разом разродились страшными возгласами…

Возможно, я не совсем точно описываю внутреннее расположение зон. А ведь мне кто-то даже рисовал на бумаге, кто где жил, и где проходила созданная в жуткой спешке полоса огня, но я забыл, что и как. Вот так, уважаемый читатель, чему быть – того не миновать. Обе ночи оказались для кого-то последними! На одной стороне бытовики кипят, на другой – женщины встали на раскалённую сковороду!

Вершащееся на их глазах кровопролитие разбудило и политических. Они вспомнили о своём предназначении, о долге перед страной: борцы они, в конце концов, или нет?! Да, жизнь богата подобными событиями, порой из маленькой искры разгорается огромное пламя, а для того чтобы оборвать каменный карниз, достаточно бывает небольшого усилия. Три зоны живут одними помыслами, одними целями, духовно объединяются. Восемнадцать тысяч арестантов бросают работу, увеличив количество надзирателей, в зону прибывает дополнительный контингент солдат, в каждом углу – по офицеру, с вышек глядят пулемёты, готовые в любую секунду обрушить шквал огня… Но в этот раз и они бессильны, как ни угрожали, как ни держали ворота открытыми, но ни одна бригада не подошла к вахте. Слабые становятся сильнее, упавшие духом возрождаются, трусливые смелеют.

Откуда-то понаехало толстопузое начальство с масляными глазёнками и медными глотками, опытные, матёрые полковники, майоры – цепные псы.

Между сторонами начинаются напряжённые беседы. Удивительно! Странно! Чудеса невиданные! Политические арестанты о кровопролитии в зоне говорить не собираются, они выдвигают неслыханные прежде требования, ведут разговор глобально, взбираясь на всё новые и новые высоты. Готовились, вне всяких сомнений. Их первоочередные вопросы таковы: «Почему долго пересматриваются незаконные приговоры, вынесенные «особым совещанием»?! За год из зоны освободилось только один-два процента арестантов. И те, кто вышел на свободу, не могут вернуться домой, остаток жизни они совершенно безосновательно вынуждены провести в ссылке. Как долго будет продолжаться это беззаконие, оставшееся в наследство от Сталина-Берии?!» Не привыкшие к разговорам о высоких материях, не успевшие как следует подготовиться толстопузы-полковники, чуть более изящные майоры, лагерное начальство хотя и не признали своего поражения, прикусив языки, покинули зону. Их молчаливое отступление вдохновило арестантов, придало им сил и уверенности.

Восемнадцать тысяч каторжан и в последующие дни не выходили на работу. Палачи тут же начали предпринимать контрмеры. Неслыханный прежде бойкот не удаётся скрыть – в Москву летят тревожные телеграммы. Пришедшие арестантам письма не выдают, посылки не вручают. В лагерной больнице не оставляют лекарств. Урезают хлебную пайку. «Кто не работает – тот не ест!»

Чем напряжённей отношения, тем крепче, сильнее арестантское единение. Итогом всему: ограждения между тремя зонами ломают, торчащие, словно живые столбы, вышки опрокидывают… Начинается братание, единение, отовсюду доносятся песни свободы. Лагерное начальство понимает, горлом тут уже не возьмёшь, поджав хвосты, оно пытается проникнуть на территорию ласковыми, лицемерными увещеваниями, но где там, арестанты никого не впускают. «Пока не прибудут прокуроры, министр МВД, сюда никто не войдёт!»

На три зоны один «хоздвор». Еда есть. Мука-пшено, солёная рыба – бочками, капуста хоть и прокисла, зато её много. Для руководства зоной организуется штаб, во главе штаба – седовласый полковник.

Устанавливаются нормативы по охране и правопорядку, арестанты выдвигают условие: «Пока не приедет комиссия из Москвы,