Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

противно пахнущей параши. Кто-то, немного подвинувшись, уступает мне место возле себя. Слепым был этот человек, вместо одного вытекшего глаза узкая щёлочка, а второй, заплывший гнойной коростой выпученный шар, казалось, сейчас на лоб заскочит. Одна нога – кочерёжка, согнутая и вывернутая, направлена в сторону другой. Не найдя обуви для увечной ноги, бедолага завернул её в толстую старую тряпку, жалкое зрелище, а не человеческая нога. Вспомнилась услышанная в детстве песенка:

Шестьдесят буржуев напугала

Дедушки Сергея нога…

Остальные пристроились кто где, прислонились куда только можно было. Сидящие на верхней полке поскидывали рубахи-майки, выколотые на груди, плечах и спинах чёрные птицы, девушки с синими грудями шевелятся, поворачиваются, словно хотят побыстрее покинуть эту тесноту.

Вот тебе и возвращение в родные края! Вот тебе и принёсший счастье стране пятьдесят четвёртый год! После смерти кровавого диктатора прошло полтора года, а челябинская тюрьма битком набита, двери не открывают, мир до сих пор под замком… На втором этаже челябинской тюрьмы во время наблюдения за этим муравейником, сплошь состоящим из молодняка, в мой расплющенный мозг приходит невесёлая мысль: «Похоже, это путешествие добром не закончится!» Неожиданно для себя я вдруг с грустью вспомнил Актас, закоптелый кирпичный завод, зону, где остались проводившие меня, обнявшие на дорожку товарищи, женское царство по соседству, ласкавшее слух грустными песнями, и ещё много-много всякого-разного вспомнилось мне в те минуты. Ты думаешь, что тюремные дорожки освободились, а они, оказывается, ещё сильнее запружены людьми!

О том, чтобы уснуть, и не думай, кто-то, продирая сонные глаза, идёт опорожнить мочевой пузырь, от вспенившейся параши идёт удушливая вонь. Голова кружится, тошнит. Обратившись к слепому, спрашиваю шёпотом: «Кто эти люди? Воры?» Среди окружавших меня людей не видно ни одного приличного лица. «Какие воры? – удивился слепой. – Комсомольцы! Патриоты социалистического отечества!»

Мало того, что слепой, так у него и с головой, видать, не всё в порядке, подумалось мне. Я замолчал, а у слепого язык-то чешется: «Это комсомольцы-добровольцы целины. А теперь боксёры!» Слово «боксёры» он повторил несколько раз и здоровой ногой потёр тряпьё, которым была обёрнута «кочерга». «Да, да! Навезли их сюда, наверняка детей порядочных родителей. Когда от родительских рук отбивается один ребёнок – это страшно, если десять – беда, а если сотня таких соберётся – катастрофа! А тут ещё жить негде, с работой неопределённость. У нас ведь как, слово – огонь, если вспыхнуло – разгорится синем пламенем! Каким-то образом подвезли эшелон с тракторами и другой техникой. Тракторы распределили – вручили деревянным патриотам, юнцам, на губах у которых материнское молоко не обсохло. К парням подселили ветреных, приветливых девушек. Где девушки – там алкоголь, где алкоголь – там играет кровь, будоражится душа!.. Между парнями возникла ревность, а где ревность – там и злость. Завязалось соперничество! Кто сильнее? Парни начали бодаться на тракторах. Сколько дорогостоящей техники вывели они из строя. Дальше выясняли отношения на кулаках. Одним словом, возникает группа «боксёров». Палатки пустеют, комсомольцев набивают в тюрьмы…»

Слепой, словно хвастаясь большими, по сравнению со мной, знаниями, не ленясь, раскладывал всё по полочкам. «А вы тоже герой целины?» – хотелось спросить мне, но я сдержался. Зачем обижать увечного человека, сидящего рядом, делящегося своим теплом?.. Я же не злюсь на него за то, что «охраняю» парашу в челябинской тюрьме! На неизменно плохую жизнь, на неколебимые сталинские порядки, на жестокость тюремщиков я злюсь.

Беспрестанно ворочаясь, пихая друг друга локтями, оставили мы ночь позади, утром, едва открылась дверь, и в камеру вошёл, зажимая нос грязным платком, кудрявый старший лейтенант, я тут же подскакиваю к нему. Обрисовав ситуацию, прошу меня, политического заключённого, перевести в другую, более достойную камеру. Кудрявый ничего не сказал, однако сразу после утреннего чаепития, а вернее сказать, чаеглотания, в камеру вошёл надзиратель и отвёл нас двоих – меня и слепого, в другую камеру на том же этаже, но несколько большую по размеру.

Камера хоть и большая, но забита под завязку. Ещё не переступив низенький, затоптанный каблуками тысяч арестантов порог, я знал, что меня встретят неласково, подозрительными взглядами недобро скошенных глаз. Оно и понятно, ведь нормального арестанта никогда не погонят одного по этапу. Но такой приём, который оказали в пересыльной тюрьме Челябинска, я и представить себе не мог! А слепой-то, оказывается, проворный малый! Волоча «кочергу», сильно прихрамывая, он проходит внутрь. Ступая шаг в шаг по пропитанным горем следам, я семеню за ним. Будь готов, говорю себе, сейчас начнутся разбирательства, подозрительные вопросы с пристрастием!

Входим, озираюсь по сторонам, и, немного пообвыкнув, начинаю удивляться. Здешний народец не похож на тех людей, с кем прежде мне приходилось сталкиваться, кого понимал с полуслова. Говорю же, мы вошли, стоим-мнёмся, а на нас не обращают внимания, хоть бы кто-нибудь обернулся! Парочками, по трое, сплочёнными в небольшой кулак группками ходят арестанты от двери до середины камеры, весело, словно старые приятели, что-то обсуждают, упёршись грудь в грудь, о чём-то спорят, а мы стоим, будто заблудившиеся, попавшие в чужое стойло бараны. Стоим, стоим, не решаясь оторвать зады от двери, не хватает смелости пройти внутрь и влиться в коллектив. Раз шагнул, другой, выбрав показавшихся более покладистыми стариков, прохожу к ним и навостряю уши, чтобы послушать их разговор, но они тут же смолкают. Зло на меня смотрят, явно не по душе я им! Кто же эти люди? Какого «цвета»?! Неужели до них донесли, с кем я ехал вместе в одной камере? Не знаю, что и думать. «Сидит под кустом, закрывшись листом», – говорят татары…

Единственная пара мне – это слепец. А тот носом, что ли, чует, куда нужно идти, пока я туда-сюда вертелся, он уже пристроился на краешке нар и «кочергу» свою вперёд выставил. То ли просто показать хочет, то ли на жалость давит?.. Возможно. Очень бойким выглядит этот оборванец! Подхожу к нему. Слепец едва заметно шевелит узкими губами с налипшим в уголки рта гноем, выпятив подбородок, что-то произносит. Чтобы как-то выйти из неловкого положения, спрашиваю: «Ты баптист, что ли?» «Нет», – отвечает слепой, чуть улыбнувшись. «Ты же молишься». «Я не сектант. Бога нет у меня. Был когда-то… Но он меня бросил. Теперь я сам себе Бог! С высоты смотрю на мир. Проверяю, разбираюсь. Поднимаю дух и пишу стихи!» «Какие, например?» Я беззастенчиво подсаживаюсь к нему, немного потолкавшись, мы высвобождаем место для двух человек. Слепой прочёл стихотворение, четверостишие из которого я приводил ранее. Очень длинное, злое произведение он долго