Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг. - Майкл Джабара Карлей

в 1892 году в Фастове, юго-восточнее Киева, в семье школьных учителей. О юношестве Островского известно мало. Он учился в Санкт-Петербургском университете и в годы Первой мировой войны служил в российской армии офицером. В 1919 году он перешел на сторону большевиков и сражался в красной коннице; служил при штабе у Ворошилова, был его правой рукой. Вероятно, они дружили и впоследствии, поскольку Островский писал Ворошилову из Парижа о последних событиях во Франции. Островский, вероятно, начинал как военный, поскольку был назначен заместителем комиссара Военной академии РККА. Хотя снимков Островского существует не очень много, на всех фотографиях заметна его военная выправка. Лицо его было чисто выбрито, с еле заметными усиками. В 1925 году он стал сотрудником нефтяного синдиката СССР, был направлен в Турцию, Германию, а затем в 1930 году во Францию. В период франко-советского сближения он оказался в Париже и в 1933 году был назначен торгпредом. Он свободно говорил по-французски и легко поладил с французскими коллегами.

Он был истым франкофилом и в свои донесения в Москву любил вставлять французские выражения. Служащие во французском правительстве о нем были высокого мнения и рассказали Титулеску, что Островский сыграл важную роль на раннем этапе франко-советского сближения. Помните, он был посредником, который обеспечивал связь с де Латром де Тассиньи, серым кардиналом Вейгана.

«Т[итулеску] часто охал по поводу назначения нами в Бухарест Давтяна, — писал Литвинов, — причем выяснилось, что ему нужен полпред, который нравился бы бухарестским дамам. Может быть, он имел в виду [Елену] Лупеску [любовницу короля Кароля II. — М. К.]». Согласно еще одному британскому источнику, Титулеску предъявлял особые требования к кандидатуре советского посланника: он а) не должен быть евреем; б) не должен походить на большевика; в) должен говорить по-французски; г) должен уметь поддержать разговор с румынскими дамами[868]. В действительности Островский родился в еврейской семье, но он пользовался в глазах французского правительства таким безмерным уважением, что оно было выше любых предрассудков. Что касается непохожести на большевика, то почти везде на антибольшевистских плакатах большевиков изображали опасного вида анархистами-головорезами, одетыми как бродяги, немытыми, с плохими зубами и длинным клинком в одной руке и бомбой с зажженным фитилем в другой, готовыми устроить массовую бойню. Среди советских дипломатов подобных типажей в принципе не было. Островский вступил в должность в Бухаресте в августе 1934 года. Он поладил с Титулеску, часто виделся с министром, когда тот был в Бухаресте, при этом имел прекрасные отношения и с другими румынскими политиками и официальными лицами. Если коротко, он как нельзя лучше справлялся с работой в своей должности. Титулеску доверял Островскому больше, чем своим собственным товарищам по Кабинету министров. Удивительные между ними возникли отношения!

Дискуссии в Женеве

Между Румынией и СССР существовала определенная общность интересов. Им лишь надо было решить проблему Бессарабии и не дать Франции сбиться с выбранного пути. Основная дилемма коллективной безопасности состояла в том, чтобы удержаться вместе или пасть по одному под натиском нацистской Германии. Поэтому Титулеску тесно сотрудничал с Литвиновым и давил на колеблющегося Лаваля, добиваясь заключения пакта о взаимопомощи с Москвой. Румынским радикальным правым и фашистам из «Железной гвардии» не нравилась проводимая Титулеску внешняя политика, из-за чего кресло министра под ним шаталось, однако он держался молодцом, не обращая внимания на враждебные по отношению к нему настроения в Бухаресте.

Французский министр иностранных дел П. Лаваль и нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов в Женеве. 1935 год. АВПРФ (Москва)

18 января за ужином в Женеве Лаваль ответил Титулеску, что согласен с ним, но не считает ультиматум Германии и Польше полезной идеей. За согласием Лаваля на тему коллективной безопасности или взаимопомощи всегда следовали оговорки. Он в очередной раз подчеркнул, что необходимо придерживаться более «гибкой и осторожной тактики» и что Франция и ее союзники должны продемонстрировать солидарность и единство политики[869]. На самом деле, когда Лаваль был в Женеве, он дважды — до и после встречи с Литвиновым, Титулеску и остальными — имел дискуссию с Беком. Формально Лаваль сделал все, о чем просил Литвинов. Он адресовал Беку вопрос: вы с нами или с Германией? Бек отвечал со свойственным ему апломбом и гнул все ту же польскую линию о балансировании между двумя великими державами. «Я добавил, — докладывал Лаваль Ларошу в Варшаву, — что Польша, если будет и дальше придерживаться своих нынешних взглядов, по моему мнению, совершит серьезную и, возможно, непоправимую ошибку [курсив наш. — М. К.]. В любом случае она поставит себя под удар и станет жертвой того или иного крупного соседа. Более того, политики баланса, которую мне разъяснил месье Бек, она тоже уже не придерживалась». Что случилось с Лавалем? Он начал изъясняться как Барту и даже как Литвинов… Разговор проходил «в атмосфере весьма дружеской», отмечает Лаваль. «У меня сложилось впечатление, что месье Бек задумался о последствиях, с которыми столкнется его страна в случае отказа ответить на призыв Франции на переговорах, успех которых более важен не для Франции, а для Польши»[870].

Литвинов также попытался переубедить польского министра, но безуспешно. Нарком сообщил, что, по данным от французов, Польша в принципе принимает Восточный пакт при участии в нем Германии. Бек тут же возразил: мол, французы не поняли позиции Польши, он имел в виду, что Польша не против продолжения переговоров[871]. Бек изо всех сил, как только мог, уходил от неудобных вопросов. Почти все его собеседники предупреждали, что Польша ступила на опасную дорожку, гибельную для себя, но Бек продолжал игнорировать эти предостережения.

Может, Лавалю удалось бы больше, если бы он мог поговорить с Беком более жестко? Табуи, которая была в Женеве и искала сюжет для статьи, полагала, что не мог. А доклады советской разведки говорили о том, что Польша ведет антисоветскую политику. Дискуссии в Женеве ни к чему не привели. Разве что Лаваль и Литвинов показали пример успешного взаимодействия — в противном случае никакие договоренности были бы невозможны[872].

Все разговоры Лаваля о терпении и солидарности ничего не стоили в глазах тех, кто ему не доверял. Неделю спустя Потемкин по возвращении в Париж сообщил об озабоченности французских «друзей», опасавшихся, что Лаваль предаст «нашу позицию» и нанесет непоправимый вред франко-советскому сближению[873].

Французский визит в Лондон. Февраль 1935 года

Фланден и Лаваль — как вы помните, председатель Совета министров Франции и глава МИД