Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Сразу по приезде Гронского из Лондона я немедленно пошёл в посольство и простился со всеми чинами дипломатического ведомства. Дипломатический пакет был у меня уже приготовлен. Затем я посетил мадам Татищеву, которая ждала меня в большой компании, главным образом из дипломатического мира. Она познакомила меня со своими сёстрами — княгиней Горчаковой и графиней Ребиндер, женой нашего дипломата, который был тут же. Все они просили меня отвезти ряд писем и лично передать Татищеву некоторые поручения. Я сказал, что, собственно говоря, еду в Константинополь, а оттуда буду наезжать в Севастополь. Но мадам Татищева, очевидно, более осведомлённая, чем я, сказала, что получила от Струве письмо, в котором говорится, что я буду более или менее регулярно бывать также и в Севастополе. Та же дипломатическая дама, которая так жестоко высказалась о Сазонове, теперь с упоением читала мне письмо Струве, начинавшееся самым ласковым обращением: «Драгоценная, золотая, бриллиантовая» и проч. Я с удовольствием увидел, что милейший Пётр Бернгардович стал кумиром русских парижских дам самого высшего круга.

В самый день моего отъезда из Парижа во всех французских газетах появилось сногсшибательное известие о падении ночью из вагона поезда президента республики Поля Дешанеля, который высунулся из окна и, будучи, очевидно, в нетрезвом виде, потерял равновесие и выпал. Ночной сторож нашёл его в пижаме и ночных туфлях, но лишь с незначительными царапинами на лице. Сторож его не узнал, и несчастный вынужден был ночью идти и убеждать другого сторожа, что он президент республики. Тот тоже не поверил, но сообщил в ближайшую префектуру. На другой день, когда по приезде поезда в город, где Дешанель должен был произносить речь на открытии какого-то памятника, его не нашли в купе, в правительстве началась паника. Президента наконец отыскали в самом жалком положении.

Не слыханный в истории Франции комический эпизод, произошедший с главой государства, взволновал не только столицу Франции, но и весь мир. У нас в посольстве образовались две партии: одни говорили, что Дешанелю этой эскапады не простят, другие считали, что ничего не будет, кроме неисчерпаемой темы для острот и в обществе, и в театрах. Я вынул официозную газету «Petit Parisien», где были помещены огромный портрет премьер-министра Александра Мильерана и статья биографического характера, в которой расхваливались его положительный характер, все его привычки уравновешенного буржуа и ни одной строчки про Дешанеля. Это, конечно, было неспроста, и я достаточно знал французскую жизнь, чтобы понимать, что означает подобная статья в такой момент. Я сказал: «Вот будущий президент». Только Урусов поддержал меня, остальные чины посольства мне не поверили.

Позже, когда в результате этой анекдотической истории с Дешанелем, обнаружившей его хроническую болезнь, которую раньше не замечали, Мильеран стал президентом республики, я вспомнил наш разговор в посольстве и увидел, до какой степени наши чиновники мало подходили для дипломатической работы, требующей прежде всего проницательности. А ведь из других газет наши дипломаты в тот момент уже знали, что Мильеран был единственным из министров, не расписавшимся в книге Елисейского дворца с соболезнованием Дешанелю, в которой расписались и все чины дипломатического корпуса в Париже, не исключая Маклакова. Все это были факты, говорившие об определённом плане Мильерана, который легко мог быть разгадан лицами, знающими французскую политическую жизнь.

Само собой разумеется, что мой отъезд в такой день вызвал со стороны нашей делегации бесконечное количество острот. Я при всём желании не мог спокойно укладываться у себя в номере, куда пришли не только члены делегации, но и немалое количество народа из русской колонии в Париже: все хотели что-нибудь передать со мной на юг России — письма, посылки и проч. А присутствовавшие барышни — невеста Кривобока и её подруга Т. Стааль, которых я попросил заполнить карточки на моих чемоданах, оставили на них мои старые делегатские визитные карточки, что привело к недоразумению на итальянской таможне. Мне пришлось объяснять итальянцам, что я уже возвращаюсь из Америки, а не еду туда, как было указано в карточках, где говорилось, что я «делегат главного командования вооружённых сил юга России в САСШ».

Поручение к Врангелю

Мои приготовления к отъезду были прерваны пневматическим письмом от Г.Н. Кутепова, нашего дипломатического представителя в Варшаве, который только что приехал в Париж и звал меня немедленно в отель «Lutetia», где он остановился. Я должен был бросить всё и лететь к Кутепову, ибо справедливо опасался, что могу упустить какое-нибудь важное дипломатическое поручение. Гронский и все окружающие уговаривали меня не обращать внимания на приглашение Кутепова и написать ему извинительную записку. Тем не менее я отправился к нему и не раскаялся, так как Кутепов действительно имел пакет к самому Врангелю по польским делам и был в высшей степени растроган моим вниманием, так как, пропусти он эту оказию, пакет остался бы в Париже на неопределённое время. Между тем я ехал с дипломатическим паспортом и мог безопасно везти самые секретные посылки.

Кутепов рассказал мне настолько подробно, насколько позволяло время, остававшееся у меня до поезда, о положении в Польше для сообщения Нератову и эвентуально в Крым Врангелю. Положение это было неважным в том смысле, что как при Деникине, так и теперь, при Врангеле, никаких настоящих переговоров с поляками не велось; в то же время военные действия между Польшей и Советами продолжались. Кутепов передавал ряд данных, свидетельствовавших о безграничном польском шовинизме, мечтающем ни больше ни меньше как о захвате всей Украины — таков был план маршала Пилсудского. Он говорил, что русскому человеку очень тяжело иметь дело с поляками, что хочешь не хочешь, а сочувствие всех членов русской белой миссии в Варшаве на стороне большевиков.

С этим чувством надо, однако, по мнению Кутепова, бороться, ибо поляки всё же союзники Врангеля, и следует во что бы то ни стало с ними договориться, договориться именно сейчас, а не потом, так как если только поляки, не дай Бог, победят большевиков (так говорил врангелевский дипломатический агент!), то они задерут нос и с ними невозможно будет вести речь о каком бы то ни было соглашении. Я спросил Кутепова, говорил ли он со Струве. Он сказал, что видел в тот день своего нового начальника и остался им в высшей степени недоволен. «Это наивность, заключённая в идеологическую формулу, — сказал Кутепов про Струве. — Я ему говорю про военную и политическую обстановку, требующую союза на бумаге, а он мне возражает с точки зрения идеологии национального чувства».