Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

состоится насилие или нет. То же самое справедливо и в отношении почтенной психологической гипотезы, согласно которой к агрессии приводит фрустрация, которая может как находиться далеко на заднем плане, так и быть вполне близкой.

Мое всестороннее возражение в адрес этой гипотезы заключается в следующем: подобные объяснения предполагают, что совершить насилие легко, как только для этого имеется мотивация. Микроситуационные свидетельства, напротив, демонстрируют, что насилие совершать трудно. Сколь бы ни был мотивирован человек, насилие не произойдет, если ситуация не развернется таким образом, что конфронтационная напряженность/страх будут преодолены. Конфликт – даже совершенно открыто выраженный – не тождествен насилию, и последний шаг отнюдь не делается автоматически. Это вполне относится к опустошенности, которая неожиданно появляется непосредственно в конкретной ситуации: эта опустошенность и конкретный человек, ставший ее причиной, способны вызвать ярость, но этого все равно недостаточно для того, чтобы перейти к насилию. Многие люди (а быть может, и большинство), испытывающие опустошенность, проглатывают свою ярость или дают ей выход при помощи пустых угроз и блефа.

Формирование многоуровневой теории, объединяющей фоновые и ситуационные условия, может показаться естественным шагом – и не исключено, что в конечном итоге именно так и следует поступить. Но прежде, чем сделать этот шаг, еще необходимо многое уяснить. Большинство теорий насилия, основанных на фоновых предпосылках, обращаются к криминальному насилию в узком смысле этого понятия. Однако существует множество видов насилия, которые совершенно точно нельзя объяснить с точки зрения фоновых условий. В качестве соответствующих примеров можно привести насилие, совершаемое той небольшой долей военных, которые демонстрируют эффективность в бою, а также участниками массовых беспорядков, полицейскими, спортсменами и болельщиками, дуэлянтами и другими представителями элиты, кутилами и публикой развлекательных мероприятий. Зачастую эти лица, совершающие насильственные действия, происходят совершенно не из той среды, которая якобы имеет решающее значение для криминального насилия. Кроме того, для указанных форм насилия характерны механизмы ситуационного возникновения, когда вполне очевидна эмоциональная динамика группы. Предпочтительной стратегией для этой книги является движение в русле ситуационного подхода так далеко, насколько это возможно. В дальнейшем, быть может, мы окажемся в точке, где получится начать ретроспективный анализ, включив в него некоторые фоновые условия – хотя я отнюдь не уверен, что это будет настолько уж важно, как обычно считается. В нашем случае более полезным может оказаться решение полностью изменить гештальт и сконцентрироваться на авансцене насильственных действий, исключив все остальное.

Ситуационный акцент характерен для теорий, где во главу угла положены благоприятные возможности и социальный контроль, и это, безусловно, движение в верном направлении. Такие теории преуменьшают значение фоновых мотивов и в целом допускают, что мотивы для насилия являются общераспространенными, либо же мотивы трансгрессивных действий могут внезапно возникать в той или иной ситуации. Наиболее известной версией подхода, в основе которого лежат благоприятные возможности, является теория повседневной деятельности [Cohen, Felson 1979; Felson 1994; Meier, Miethe 1993; Osgood et al. 1996], которая представляет собой теорию преступности как таковой – причем необязательно насильственной. Представим себе, что группа подростков угоняет автомобиль – в типичном случае причина, по которой они это делают, может заключаться попросту в том, что они нашли машину с оставленными в ней ключами. Однако при таких объяснениях, основанных на подходящих возможностях, нам придется преодолевать гораздо более широкую лакуну в тех случаях, когда преступление носит насильственный характер. Формула преступления выглядит следующим образом: для совершения преступления должно произойти совпадение во времени и пространстве наличия мотивированного исполнителя, доступной жертвы и отсутствия агентов социального контроля, которые могли бы сдержать преступление. В теории повседневной деятельности акцент делается на вариациях двух последних факторов, которые, как считается, и объясняют изменения масштабов преступности вне зависимости от любых трансформаций мотивирующих условий (наподобие уже упоминавшихся фоновых условий). Исследования в данном направлении продемонстрировали, что на масштабы виктимизации влияют преимущественно паттерны труда и разгульного времяпрепровождения (включая, например, нахождение на улице поздно вечером), наряду с демографической концентрацией определенных категорий лиц в определенных районах. Поскольку перед нами интерактивная модель с несколькими переменными, для объяснения изменений масштабов преступности не требуются какие-либо изменения в криминальной мотивации – более того, в особо сильной мотивации преступников нет необходимости, если для их действий имеются особо удачные возможности. Но, несмотря на то что данный подход является ситуационным, сам анализ в основном фокусируется на макроуровневых сопоставлениях – и в результате не удается как следует погрузиться в процесс, посредством которого происходит насилие. Неполнота теорий благоприятных возможностей заключается в том, что в них подразумевается легкость совершения насилия: если для него подворачивается возможность и рядом нет представителей власти, которые могли бы его предотвратить, насилие внезапно проявит себя автоматически. Но, повторим, насилие не является чем-то легким, а ситуационные паттерны начинающегося и потенциального насилия представляют собой барьер, который необходимо обойти. Иными словами, необходимость в выяснении микроситуационного механизма никуда не девается.

Аналогичные ограничения присутствуют и в теории поведения сотрудников правоохранительных органов Дональда Блэка [Black 1998]. В известной степени данная теория является рабочей, но работает она там, где присутствует объяснение того, каким образом происходит управление конфликтом уже после того, как он разразился. Варьирующиеся масштабы формального вмешательства представителей закона предопределяются воспроизводящимися трансситуационными особенностями социальной структуры – иерархической дистанцией между участниками конфликта и степенью их близости. Представление о том, что нравоучения по поводу насилия являются переменной, которую можно объяснить позициями в социальном пространстве участников ситуации и лиц, осуществляющих социальный контроль, является важным теоретическим шагом вперед. Однако рассматриваемая теория все равно исходит из допущения, что насилие – это нечто простое, фокусируясь на том, что происходит после того, как насилие уже вспыхнуло, на реакции на него со стороны социума. К примеру, нельзя не согласиться, что в значительной части насилие устроено по принципу «самообслуживания» (self-help), будучи эскалацией затяжных конфликтов между знающими друг друга людьми, так что сам близкий характер их отношений не способствует формальному вмешательству полиции и правовых институтов. Но и это насилие «самообслуживания» еще нуждается в ситуационном конструировании, ему по-прежнему необходимо преодолеть барьер конфронтационной напряженности и страха. Это нелегкая задача, поэтому «самообслуживание» в насилии встречается не так уж часто, как можно было бы ожидать, исходя из количества людей, у которых имеются мотивы для того, чтобы помочь самим себе в отношениях со своими локальными противниками (данный сюжет, к примеру, рассматривается в неопубликованном исследовании Роберта Эмерсона из Университета Калифорнии в Лос-Анджелесе, посвященном ссорам соседей по комнате).

Похожая проблема присутствует и в случае с теориями, которые объясняют насилие на том или ином макроуровне, включая осмысление насилия как сопротивления. Теории сопротивления рассматривают насилие в качестве локальной