Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

227–228], человеческая эволюция происходила таким образом, что у людей появилась особенно высокая чувствительность к сигналам микровзаимодействий, которые подаются другими людьми. Мы генетически предрасположены к тому, чтобы оказываться во взаимном фокусе интерсубъективного внимания и в общих ритмах передавать эмоции от одного организма к другому. Данная особенность является сформированной в процессе эволюции биологической предрасположенностью: для нас характерна ситуационная поглощенность сиюминутными нюансами нервной и эндокринной систем друг друга, в результате чего у нас появляется склонность к формированию ритуалов взаимодействия, а следовательно, и к поддержанию солидарности, когда мы встречаемся лицом к лицу. Все это выходит за пределы банального утверждения о том, что в ходе эволюции у человека появились большой мозг и способность усваивать культуру. Результатом человеческой эволюции стала наша эмоциональная гипернастройка друг на друга, а стало быть, мы исключительно восприимчивы к механизмам ситуаций взаимодействия.

Таким образом, эволюция человеческого эготизма имеет далеко не первостепенное значение – он возникает лишь в особых обстоятельствах, причем по большей части на довольно позднем этапе истории человечества (см. [Collins 2004], гл. 9 «Индивидуализм и обращенность к внутреннему миру как порождения социума»). Все это оказывает прямое воздействие на совершаемое людьми насилие, хотя и совершенно противоположное основаниям эволюционной психологии. К нашим «системным настройкам» относится стремление к вовлеченности и солидарности при взаимодействии – в силу этого обстоятельства насилие и является столь затруднительным делом. Как будет более подробно показано ниже, конфронтационная напряженность и страх представляют собой не просто эгоистичное опасение человека, что его телу будет нанесен ущерб, – эта напряженность прямо противоречит склонности к захваченности эмоциями друг друга, когда присутствует общий фокус внимания. На физиологическом уровне наша эволюция привела к тому, что необходимость вступать в бой наталкивается на значительные интеракционные препятствия – так происходит благодаря тому способу, каким наши неврологические настройки заставляют нас действовать в непосредственном присутствии других людей. Конфронтационная напряженность/страх является той эволюционной ценой, которую мы платим за цивилизацию.

Люди способны испытывать гнев и мобилизовывать энергию своего организма для демонстрации силы и агрессии. У этих способностей также имеются физиологические основания, которые являются универсальными для любых обществ [Экман, Фризен 2022] и обнаруживаются у большинства маленьких детей[20]. В эволюционной психологии способность проявлять гнев объясняется в качестве способа мобилизации усилий организма для преодоления какого-либо препятствия [Frijda 1986: 19]. Но когда препятствием оказывается другой человек, заложенная в наших системных настройках способность к гневу и агрессии встречается с еще более сильной подобной настройкой – склонностью включаться в общий с другими людьми фокус внимания и эмоциональные ритмы других людей. Откуда мы знаем, что склонность к вовлеченности во взаимодействие сильнее, чем мобилизованная агрессия? Это знание появляется из микроситуационных свидетельств, рассматриваемых на всем протяжении этой книги, которые демонстрируют, что наиболее распространенной тенденцией является резкое прекращение открытого насилия, а когда насилие все же возникает, оно происходит в виде процесса взаимодействия, который обстоятельно ориентирован на преодоление конфронтационной напряженности, но по-прежнему сохраняет ее следы.

Это не означает, что люди не могут находиться в конфликте. У них зачастую бывают конфликтные интересы, а по отношению к противникам мы нередко демонстрируем неприязнь. Но этот антагонизм по большей части направлен против других лиц – а точнее, против расплывчато определяемых групп, – которые находятся на определенном расстоянии, желательно вне досягаемости для зрения и слуха. Всеобъемлющую напряженность вызывает именно непосредственная ситуационная конфронтация, и для того, чтобы насилие в ситуации лицом к лицу произошло, требуется какая-либо ситуационная траектория обхода этого эмоционального поля.

Теперь можно перейти к рассмотрению второй особенности эволюции, актуальной для конструкции человеческого насилия. Здесь нас будет интересовать уже не биологическая эволюция физических системных настроек человеческих организмов – мы обратимся к человеческим институтам, которые также можно рассматривать как эволюционирующие во времени, причем одним институтам удается пройти отбор, необходимый для выживания, а другим нет. Если на физиологическом уровне человеческая эволюция привела к тому, что нас при столкновении с кем-то другим в антагонистическом режиме переполняет конфронтационная напряженность, то в истории человечества развитие насилия должно было происходить за счет социальной эволюции техник преодоления конфронтационной напряженности/страха.

Как демонстрируют исторические сопоставления, социальная организация играет огромную роль среди факторов, предопределяющих объем совершаемого насилия. История армий представляет собой историю организационных приемов, позволяющих удерживать людей в бою или по меньшей мере препятствующих бегству, даже если они испытывают страх. В племенных обществах сражения были короткими – в основном они представляли собой стычки между несколькими сотнями человек (или еще меньшим количеством участников), которые с перерывами продолжались в течение нескольких часов и обычно прекращались вместе с появлением единственной жертвы – убитого или тяжело раненного. Без социальной организации, способной удерживать бойцов вместе в одном строю, они метались взад-вперед по линии соприкосновения с противником группами по несколько человек, спасаясь бегством при попадании на неприятельскую территорию более чем на несколько секунд. Эта схема напоминает о сегодняшних уличных бандах, которые совершают свои вендетты в виде взаимных нападений «с колес», стреляя в группу противников из движущегося автомобиля, – хотя в ситуациях, когда происходит встреча одной группы с другой с присутствием большого количества их участников, они, как правило, предаются пустым угрозам и оскорблениям в адрес друг друга, но при этом стараются избежать открытого столкновения. Данное сравнение показывает, что эволюция социальной техники активации насилия не сводится просто к тому или иному историческому периоду: отдельные группы современных обществ находятся в том же структурном положении, что и небольшие первобытные племена, не имевшие организационного аппарата для принуждения бойцов к тому, чтобы они оставались в сражении[21].

Более сложная социальная организация в Греции, Риме и Китае эпохи Античности позволяла бросать в сражение более многочисленные (иногда порядка десятков тысяч солдат) и более дисциплинированные войска, которые могли вести бой целый день. В средневековой Европе сражения также обычно продолжались один день. Накануне эпохи Наполеоновских войн численность армий иногда достигала сотен тысяч человек, а сражения длились до трех дней. В мировых войнах ХX века сражения при поддержке массивного бюрократического аппарата тянулись до полугода и более – в качестве примеров можно привести битвы за Верден и Сталинград. В любой исторический период основную часть армий составляли молодые мужчины примерно на пике репродуктивного возраста, однако масштаб убийств определяется типом социальной организации. Эту вариативность невозможно объяснить борьбой за репродуктивные достижения. Эволюционировали в данном случае организационные приемы, позволявшие удерживать солдат в строю, где они могли наносить определенный урон противнику или по меньшей мере противостоять дальнобойному оружию, способному поражать их ряды. Эволюция этих приемов происходила благодаря ряду изобретений. В античную эпоху это