Собрание сочинений. Том I. Поэтические сборники - Павел Николаевич Шубин

И милости ты не просила!

Я горем и кровью своей заплачу,

Чтоб ты не сдалась ни огню, ни мечу,

И власти чужой не сносила.

Я лягу мостом на дороге твоей,

Убью и умру для живого, —

Здесь вся моя жизнь, и не надобно ей

Ни доли, ни счастья иного!

«Убью и умру», – вот к чему он себя готовил.

Первой личной потерей Шубина в той войне стал его преподаватель в литературной группе «Резец» Михаил Троицкий.

Пройдя курсы командного состава и получив звание младшего лейтенанта, Троицкий стал командиром миномётного взвода. Проведя на фронте 2 месяца и 2 дня, 22 декабря 1941 года он погиб под Ленинградом.

Шубин посчитал необходимым поддержать его вдову – Наталью.

Он написал ей письмо: «…Михаил для меня больше, чем брат. Это был редкий человек, беззаветно преданный искусству. И всё искусство у него сочеталось, верней вырастало из понятия РОДИНА. Я не знаю более РУССКОГО поэта. Он не был русопетом, он был русским в благороднейшем смысле этого слова, и сам умница и талант – по-русски был скромен и тих».

Это, конечно же, можно было б сказать и о самом Шубине.

Документы гласят: Шубин был призван ГлавПУРККА[1], Чистопольским РВК.

6 января 1942 года – к тому времени Шубин уже три недели как был на месте – пришёл приказ народного комиссара обороны Союза ССР по личному составу армии: «Шубин П.Н. призывается в РККА и назначается на должность писателя редакции газеты Волховского фронта».

Подпись: заместитель народного комиссара обороны Союза ССР армейский комиссар I ранга Л. Мехлис.

Днём раньше, 5 января 1942 года, состоялось заседание Ставки, посвящённое всеобщему наступлению от Баренцева моря до Черного. Георгий Жуков высказывался против, уверяя, что войска еще не располагают достаточными материальными ресурсами для столь масштабных действий, но его точка зрения не получила должной поддержки. Решение было принято.

Через два дня 2-я ударная армия, не закончив сосредоточения, не имея надежных средств связи и защиты от вражеской авиации, перешла в наступление.

Один из участников той операции, радист Иван Дмитриевич Никонов, вспоминал: «…Мы, связисты, шли вместе с пехотой. До переднего края противника было около 800–1000 метров. Глубокий снег, особенно в долине реки, мороз до 30 градусов, сильный артиллерийский, минометный и пулеметный огонь. Пространство до рубежа атаки пришлось преодолевать ползком…»

24 января войска 2-й ударной армии прорвали немецкую оборону и устремились к окружённому Ленинграду. Командование гнало войска: «Вперёд, только вперёд!»

В итоге отвоевали территорию площадью три тысячи километров, но с узкой горловиной в месте прорыва.

То был единственный путь, обеспечивающий снабжение наступавших частей, который немцы всё время пытались перекрыть, а наши войска – отстоять.

2-я армия угодила в окружение. Её надо было высвобождать.

59-я армия билась насмерть, вызволяя 2-ю армию.

Будущий романист и крупный советский литературный чин, а на тот момент критик и драматург, уроженец Петербурга, 1913 года рождения, Александр Чаковский был первым литератором, с которым Шубина свела фронтовая судьба.

Чаковский, как и Шубин, был корреспондентом газет Волховского фронта.

В повести «Военный корреспондент», написанной в 1944 году, Чаковский писал о событиях января 1942-го: «Редакция помещалась в поезде. Поезд стоял в железнодорожном тупике, близ небольшого городка, в тридцати километрах от фронта.

По обе стороны полотна тянулись лес и болото. Зимой, выходя из вагона, мы проваливались в сугробы, осенью – в трясину.

«“Лесисто-болотистая местность” – так официально назывались те места, где мы стояли. У нас острили: “Жизнь в лесисто-болотистой местности…”. “Любовь в лесисто-болотистой местности…” Когда был объявлен конкурс на лучшее название отдела юмора в нашей газете, кто-то предложил, не мудрствуя: “Юмор в лесисто-болотистой местности”.

Когда-то это был благоустроенный поезд. В коридорах вагонов ещё лежали ковровые дорожки. На диванах белели чехлы. На стенах, под стеклом, висели объявления треста “Вагон-ресторан”: краснощёкий юноша в поварском колпаке нёс на блюде поросёнка. Постепенно чехлы и дорожки исчезли, но юноша с поросёнком уцелел…

Канонада глухо доносилась до нашего слуха. По ночам, приоткрыв замаскированные окна вагона, можно было видеть, как режут небо лезвия прожекторов.

В купе нас было трое: Венцель, Губин и я. Губин писал стихи, Венцель и я – прозу».

Губин – это Шубин.

«К поезду привыкли. Мне стало казаться, что, когда война кончится, я и дома буду открывать дверь рывком в сторону.

Столовой в нашем поезде ещё не было. Мы ходили завтракать, обедать и ужинать в маленький домик на разъезде. Там жила стрелочница Евдокия Семёновна. Она готовила нам еду. Хозяйку мы звали просто Дуня. У неё был огромный самовар, каждый из нас выпивал по пять-шесть стаканов чаю. В домике не было диванов, но там стояли обыкновенные стулья со спинками и дверь открывалась по-человечески. Избушка на разъезде стала нашим клубом, домом отдыха…

Наша история началась со сводки Информбюро о разгроме тихвинской немецкой группировки. На отвоёванном плацдарме создавался новый фронт. По дороге сюда мы часто стояли, пропуская эшелоны с войсками, оружием и боеприпасами.

По ночам, в купе, мы спорили о направлении главного удара и создавали планы генеральных сражений. Потом мы слушали ночную передачу ТАСС по радио и засыпали лишь под утро».

«Мы подтрунивали друг над другом, цитировали Швейка и менялись снаряжением.

В поезде была своя электростанция, и в вагоне горело электричество, но лампы светили тускло. Мы жили в постоянном полумраке».

В том же поезде работали тогда инструктор литературного отдела Юрий Нагибин и художник одной из редакций Евгений Вучетич.

«Кругом были лес и снег. В ту пору мы ещё не знали, что под снегом скрываются бесконечные непросыхающие болота.

Нас окружала тишина. В первый день по приезде я увидел северное сияние, очень бледное и напоминавшее рассвет. Над горизонтом краснело зарево. Оно гораздо больше походило на северное сияние – такое, как его рисуют на картинках.

Жизнь в мирном поезде казалась нам дезертирством. Каждый из нас стремился скорее попасть на фронт. Я, как только приехал, спросил редактора, когда же можно выехать. Редактор ответил: “Успеешь”. Он всем говорил “ты”».

Здесь Чаковский писал о полковом комиссаре, редакторе «Фронтовой правды» Константине Петровиче Павлове.

Далее Чаковский давал описание обычного разговора в их военкоровском купе:

«– А теперь будем спать, – предлагает один из журналистов.

– Нет, я сначала прочту стихи, – твёрдо говорит Губин.

– Завтра прочтёшь, – говорят ему.

– Нет, сегодня! – повышая голос, повторяет Губин.

– Пусть прочтёт сегодня, – примирительно говорит Чаковский, догадывающийся (о чём он в 1944 году