Собрание сочинений. Том I. Поэтические сборники - Павел Николаевич Шубин

подполковника, когда он слушал Шубина. Колесов как бы замирал, превращаясь в “весь внимание”, и неотрывно смотрел восхищёнными глазами на Шубина.

Особенно нравилась ему, как, впрочем, и многим в полку, «Клятва», написанная здесь же, во время одного из посещений полка. Родиной этого стихотворения стала землянка на огневых позициях, где-то недалеко от деревни Вергежа».

Украина,

Ненька Украина!

Дай мне

Голос твой услышать,

Дай!

Из-под тонкой брови соболиной

В сердце мне сыновнее взгляни,

Прежней,

Кареглазой Украиной,

Знаменем отцовским осени.

З н а ю, —

Не сумеет стая волчья

Ни сломить тебя,

Ни запытать,

Вынесешь

Любую муку молча,

Гордая моя, казачья мать!

Я приду.

(«Клятва», 25 декабря 1942)

«Провожая нас, Колесов всегда говорил Шубину:

– Ну, Павел, уважил ты меня, очень хорошие стихи сочинил, они к моему сердцу доходят».

Другим частым местом работы Шубина стал правый фланг войск 59-й армии – один из стрелковых полков, которым командовал подполковник Василий Титов из 372-й стрелковой дивизии.

Та дивизия, вспоминал Дёмин, вела длительное время упорные бои за село Пересвет Остров с задачей занять за ним село Званка.

Шубин и Дёмин были в 29-й танковой бригаде, когда один из её батальонов и стрелковый полк Титова атакой овладели селом Пересвет Остров и, что называется, на плечах противника ворвались в Званку. Командир танкового батальона радировал: «Я в Званке».

– Наконец-то! Наша Званка, наша! – почти кричал Шубин; и тут выяснилось, что особенно подкрепляло его радость. – Ты понимаешь, ведь в ней сам Державин сочинял свои могучие оды и громозвучные стихи.

Дёмин: «Из своей неиссякаемой кладовой памяти Шубин “вынул” и рассказал, что у Державина есть стихотворение “Евгению. Жизнь Званская”».

Ну и, явно хулиганя, прочитал:

Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть,

С пространства в тесноту, с свободы за затворы,

Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть

И пред вельможей пышны взоры?

Возможно ли сравнять что с вольностью златой,

С уединением и тишиной на Званке?

Довольство, здравие, согласие с женой,

Покой мне нужен – дней в останке.

………………………………………..

Бьёт полдня час, рабы служить к столу бегут;

Идёт за трапезу гостей хозяйка с хором.

Я озреваю стол – и вижу разных блюд

Цветник, поставленный узором.

Багряна ветчина, зелёны щи с желтком,

Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны,

Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером

Там щука пёстрая: прекрасны!

Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;

Но не обилием иль чуждых стран приправой,

А что опрятно всё и представляет Русь:

Припас домашний, свежий, здравый.

Когда же мы донских и крымских кубки вин,

И липца, воронка́ и чернопенна пива

Запустим несколько в румяный лоб хмелин, —

Беседа за сластьми шутлива.

Но молча вдруг встаём: бьёт, искрами горя,

Древ русских сладкий сок до подвенечных брёвен;

За здравье с громом пьём любезного царя,

Цариц, царевичей, царевен.

«Но как только мы вступили на землю Званки, Пaвел помрачнел, как-то сразу посерел, сник, – вспоминает Дёмин. – Ничего от державинской усадьбы Званка не осталось».

Как тут не поразиться написанному в том же стихотворении, по сути предсказанию – с упоминанием даже не бытовавшей тогда в новейшем, военном смысле «землянки».

Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,

Не воспомянется нигде и имя Званки;

Но сов, сычей из дупл огнезелёный взгляд

И разве дым сверкнёт с землянки.

В те дни Шубин в очередной раз едва не погиб.

«В деревне Кузино, – вспоминал Дёмин, – где была переправа, взглянув на часы, мы невольно замедлили шаги: было 11 часов 45 минут, а ровно в 12 часов ежедневно, минута в минуту, немецкая авиация наносила бомбовый удар по переправе. По её появлениям над переправой можно было проверять часы. Идти на переправу сейчас – значило непременно попасть под бомбёжку.

И тут нам повезло – к берегу пристала лодка, в которой на вёслах сидели два солдата, а на корме – старшина, как потом мы узнали, из 8-го гвардейского артполка подполковника Колесова.

Старшина охотно согласился перебросить нас на правый берег реки. Мы вскочили в лодку, солдаты дружно ударили вёслами, и лодка стремительно полетела на середину Волхова. И как раз в эти мгновения в небе над переправой стали перестраиваться в “карусель” 27 «Хенкель-111». Ведущий бомбардировщик вошёл в пике, и из его люков посыпались десятки бомб. Мы поздно сообразили, что все “перелёты” должны были упасть вблизи от нас. Так оно и случилось: несколько бомб разорвалось в реке метрах в 100—130 от нашей лодки. Взрывной волной нас прижало к днищу лодки и основательно оглушило.

К счастью, лодка уже ткнулась носом в берег. Мы все стремительно выскочили из неё, бросились на песок за какие-то ящики, сложенные на берегу. А самолёты один за другим пикировали на переправу, сбрасывали свой смертельный груз и снова вставали в “карусель”.

Стоял адский грохот от разрыва бомб, зенитных снарядов, смешанных с рокотом моторов…

Но налёт не остался безнаказанным. Зенитная батарея капитана Жбанецкого, охранявшая переправу, метким огнём сбила один бомбардировщик, и он рухнул в Волхов несколько выше переправы, другой самолёт был повреждён и потянул “домой”, оставляя за собой чёрный шлейф дыма.

И сразу установилась изумительная, какая-то необычная тишина. Жаворонок в небе был слышен так хорошо, и песня его была так сладостна для нас, только что переживших минуты ада.

Осмотревшись, мы, к своему крайнему изумлению, поняли, что ящики, за которыми пытались укрыть свои головы, были со снарядами для 152-миллиметровых пушек-гаубиц 8-го гвардейского артполка и что старшина с солдатами на лодке-плоскодонке перевозил их на левый берег. Здесь же, на правом берегу, их было складировано не менее тысячи штук».

…Ни козырька, ни лычки не нашли бы!..

Такая вот служба была, такие случаи бывали – и ведь Шубин не описал ничего этого.

И вполне можно ответить на вопрос – отчего не описал.

Мало думал о себе – вот отчего.

Не ставил себя и свои переживания в центр войны – вот почему.

На других смотрел. Другими восхищался.

«Я видел Павла Николаевича, – пишет Дёмин, – в различных ситуациях, обстановке, наблюдал его отношение и к своему долгу, и