Запах неотправленных писем. Пробуждение - Ляля Прах

Гонимая мощными родовыми инстинктами, она потребовала, чтобы ее обследовала заведующая, и утверждала, что в случае подтверждения диагноза обратится в частную клинику и все перепроверит там. Впрочем, частной клиники не понадобилось. Анна всю ночь рыдала от отчаяния и боли, слушая истории девочек, которые менялись одна за другой и делились своим печальным опытом друг с другом. С каждой такой историей к ней все чаще приходила мысль, что беременность не дается просто так и это хрупкий дар, который стоит деликатно оберегать. А на следующий день ее повторно осмотрела заведующая гинекологического отделения и на том же аппарате неожиданно обнаружила, что беременность есть, что она полноценная и протекает совершенно нормально. Анне тут же назначили кровоостанавливающие капельницы и гормональные свечи для сохранения беременности, а также перевели в другую палату, где было не так много боли и отчаяния, туда, где лежали девочки, которым повезло.

Однако эта история поселила в Анне тревогу и вечный страх. Выписавшись из больницы, она начала относиться к себе как к хрустальной вазе, а с первым шевелением прислушивалась к ощущениям предельно тщательно и в случае любых подозрений сразу бежала к врачу, чтобы убедиться, что все в порядке. В ней проснулась крайняя мнительность и, кроме того, по рекомендации врача она отказала в близости мужу, чтобы не повредить себе, хотя и старалась удовлетворить его частые желания иными способами, кроме классического. Уолш сперва принял это с пониманием, но время шло, и он становился все более раздражительным. Мало-помалу дело начало доходить до неприкрытой агрессии и какой-то необъяснимой глупой жестокости. Вскоре он начал задерживаться на работе допоздна, а затем и вовсе перестал ночевать дома.

В те редкие дни, когда они с Анной все же оказывались под одной крышей, девушка не слышала ничего, кроме постоянных придирок. То она слишком располнела, то на носу вскочил прыщ; ее любимое горчичное платье вдруг превратилось для мужа в «балахон цвета детской неожиданности», а кряхтение от тяжести носимого живота и появившаяся утиная походка – все эти естественные физиологические проявления вызывали в нем сплошное недовольство. Это отражалось и в его поведении, и в голосе, когда он упрекал ее в отсутствии грациозности и женственности, сравнивая с совсем юными, никогда не рожавшими девчонками.

Однажды, когда она попыталась донести до Уолша свои чувства, он ударил ее, а затем еще и еще раз. Она лишь прикрывала живот и как безответная тряпичная кукла молча терпела побои. Внутри девушки все бушевало от чувства несправедливости – ведь это он, стоя на коленях, просил ребенка, это он так страстно его желал, а теперь делает ее, Анну, виноватой в том, что она временно не может быть его сексуальной игрушкой. Что казалось вдвойне несправедливым, ведь она была молодой и это именно ее молодость утекала сквозь пальцы, не оставляя ей ни дня радостных воспоминаний, к которым можно было бы возвратиться в сложные минуты взрослой жизни и утешиться. Анна бежала от тирании матери, а пришла к жестокости мужа. Теперь еще и ребенок, которого она одновременно свято оберегала и люто не желала. Это разрывало ей сердце. Она еще не знала, что это такое – быть матерью, но уже понимала, что ей не скоро предстоит увидеть свободу, которой у нее так никогда и не было.

На тридцать второй неделе беременности из-за всех этих переживаний у Анны начались новые проблемы. «Открытие на полпальца», – констатировал врач, и ее в срочном порядке снова положили на сохранение, установили акушерский пессарий и предписали постоянный постельный режим: строго горизонтально, кровать в ногах поднята на пятнадцать градусов. Шесть недель девушка послушно лежала, вставая лишь для того, чтобы добраться до туалета, душа и хоть что-то перекусить. Буквально за две недели до предстоящих родов Уолш неожиданно пришел с большим букетом высоких красных роз, которые Анна никогда не любила, считая слишком банальными, и был полон раскаяния и сожалений.

Анна простила, хотя внутри давно появилась огромная трещина, которая с каждой новой выходкой мужа теперь все увеличивала и увеличивала дистанцию между ними. Но ей так хотелось нормальной семьи, которой у нее никогда не было, семьи, где присутствовал бы отец, а не только одна уставшая от всех тягот мать… и она совершила ошибку миллионов женщин до нее – решила сохранить брак ради ребенка. А еще Анну приводила в ужас одна мысль о том, что ее снова бросят. Оставят и откажутся, как отказался когда-то от нее родной отец. Любой психолог, да и просто неглупая старшая подруга могли бы сказать ей, что, если бы Анна дала себе время разобраться в своих чувствах; если бы не спешила выскочить замуж, а сначала познакомилась с собой, если бы поняла, что сделала с ней нелюбовь матери, и постаралась залечить травмы детства, то она не искала бы в муже отца, но искала бы мужчину. И если бы все случилось ровно так же, как случилось с ней сейчас, она ни минуты не стала бы терпеть, когда муж высказался неподобающе в ее адрес или не вернулся ночью домой. Она молча собрала бы вещи и уехала куда угодно, да хоть обратно к матери – к тому времени Анна, скорее всего, уже простила бы ее и научилась держать на расстоянии выставленных личных границ, даже находись они в метре друг от друга, – но не потерпела бы и дня унижения рядом с недостойным человеком, разрушавшим ее целостность и суть.

А она разрешила присутствовать ему на родах и перерезать пуповину. Так сильно она потеряла в нем себя.

Роды были крайне тяжелыми. Анна периодически теряла сознание от боли и опять со стоном открывала глаза. Ни специальный мяч, ни теплый душ, ни растирания поясницы Уолшем, который только раздражал ее своими неумелыми действиями, не облегчали мучений. Однако она сама выбрала этот путь – без обезболивания и прочих вмешательств. В минуты, когда казалось, что она сейчас умрет, ей помогала лишь одна мысль – ее сыну сейчас еще больнее. Кости его маленькой головки смещаются, чтобы пройти по узким родовым путям, все его естество, преодолевая нечеловеческую боль, стремится к тому, чтобы достигнуть цели, разъединиться с матерью пуповиной, но навсегда соединиться сердцами. И, конечно, ему так же страшно, как и ей, от неизвестности исхода.

Все закончилось благополучно. Перед тем, как ей положили его на грудь, такого маленького, фиолетового и скользкого, она услышала фразу врача: «От того, как ты сейчас постараешься, будет зависеть, когда ребенок пойдет, когда заговорит, когда отправится в школу». И Анна