Обычная дорога российская - Александра Филипповна Колесникова

Дверь топки привычным толчком отворил,

И пламя его озарило.

Мы совершенно наглядно представили, о чем песня. А когда узнали, что «напрасно старушка ждет сына домой», нам захотелось плакать.

Один матрос задумчиво спросил о нас:

— Какими-то они вырастут, барышни эти?

Я выпалила:

— Буду судовым механиком.

Все долго смеялись. Потом матрос спросил:

— А качки не забоишься?

Ночью налетел ветер. Мы проснулись. Нас швыряло по каюте, но мы, борясь с этим, оделись и выкатились смотреть бурю. У выхода на палубу нас поймал моряк.

— Вас же смоет. Дурочки…

Но потащил нас не обратно в каюту, а в рубку. В темноте не виделись, а угадывались, как призраки, огромные волны. Они с шумом захлестывали верхнюю палубу.

— Страшно?

— Нет.

Мы не испугались бури, а качка нас не брала. Буду! Буду я судовым механиком!

Мы в Японии

На маму качка подействовала. Она забыла в порту одну из корзин. В Нагасаки мы сняли квартиру в доме капитана Воронцова (многие русские моряки имели там дома). И лишь тогда мама заметила пропажу. В корзине была кое-какая одежонка. Лишнего мы ничего не имели, и потеря была досадной. Но волнения оказались не долгими. Нас нашел запыхавшийся полицейский чин и, смахнув со лба пот, вручил злополучную корзину.

— Пожяриста, вы потеряри…

Мама начала благодарить, но японец, быстренько откланявшись, вышел.

Дом Воронцова стоял на склоне горы. Двор круглый год покрыт густой муравой — до земли ее не проковыряешь! Вокруг росли апельсины и магнолии. В огромность их цветов не верилось, точно их сделали. До второго этажа поднимались две пальмы. К веткам двух особенно раскидистых деревьев для меня и Лии подвесили трапеции. Мы болтались на них, как обезьяны. А когда нас отправили в миссионерскую школу, зубрили на трапециях устные задания. Даже умудрялись это делать, повиснув на подколенках. Лиины братья объясняли:

— Обычно Лия с Асей думают вниз головой.

Сначала мы учились при французском монастыре. Если дома европейцев и домики японцев были открыты солнцу — в самый зной окна затенялись ставнями, — то монастырь открывал из-за густой зелени лишь остроконечные башни. В толстых стенах из красного кирпича были прорезаны такие узкие стрельчатые окна, что и без ставень в монастыре царили полумрак и прохлада. В этой тьме и древности бесшумно двигались монашки. От бровей их нависали белые козырьки, головы закрыты, фигуры скрыты широкими одеждам. Жаль нам было монашек. Занималась с нами молоденькая и розовощекая монашенка. Возможно, мы бы и постигли что-нибудь с ее помощью. Но она призвала еще и помощь божию: нас таскали на молитву. Я и Лия по-русски-то молиться не умели. Мы забастовали. Мама быстренько перекинула нас в американскую школу. Там на переменках мы могли озорничать в огромном доворе под большими камфарными деревьями сколько нам было угодно.

Лия училась английскому языку с того времени, как вообще училась говорить. Меня учил английскому второй квартирант в доме Воронцова — Иван Карлович. Как и Ланковский, он бежал из России, из тюрьмы. В свободное от занятий время он водил нас по городу и его окрестностям. Улочки Нагасаки были вымощены плоскими камнями, между ними пробивалась травка. По кручам взбирались ползучие растения. Занимало нас японское «здравствуйте». Знакомые при встрече подолгу стояли друг перед другом в глубоком поклоне. В дни цветения вишни «сакуры» японцы угощались под деревьями, запускали пестрые воздушные змейки с кистями, с трещотками, колокольчиками. Видели мы и праздник кукол, ночные шествия с фонариками из цветной бумаги. Одетые в яркие кимоно, постукивающие обувью-скамеечками «джори», нескончаемые толпы отражались в каналах и водоемах. Песни Японии были приятными, вкрадчивыми. Веселость — по-детски искренняя, молитвы — спокойные.

Мы побывали в храме Осуо. Путь к нему проходил среди древних необычно толстых деревьев. Корни их причудливо расползались. Кроны их были так густы, что солнечные лучи не проникали сквозь них. Из этого зеленого мрака за гладью водоема открывался вид на храм, окруженный открытой верандой. Перед верандой выстроилась обувь. Японцы, стоя на коленях, чинно молились, а вокруг храма носились их ребятишки.

Нашими постоянными друзьями в играх стали дети соседних семей — девочка Очкачи и мальчик Гинза. Вскоре, играя в прятки и застукиваясь, мы выкрикивали по-японски:

— Китта! Китта!

Потом увлеклись игрой в ракушки. Берешь ракушки в горсть, подбрасываешь и ловишь на тыльную часть ладони. Часть подброшенных ракушек на ней остается. Теперь задача: снова подбросив, поймать их в горсть все. Ни одна не упала — полный выигрыш.

Мы заучили японскую считалочку:

Джона, кина, пой,

И пой,

И пой!

Все резво выбрасывают руки вперед.

Дети играли, а взрослые работали. В море пестрели паруса рыбачьих лодок. Горы были опоясаны многочисленными маленькими рисовыми полями. Соседи артельно поливали их, подавая деревянные бадейки по конвейеру. Сначала — верхние поля, потом, когда все устанут, — нижние. После работы все купались.

А в открытых магазинах никто не караулил товар на прилавках. Покупатель выбирает товар, а тогда зовет хозяина. И не было в Японии замков. Да и не спасли бы они от лихих людей. Сквозь легкий японский домик можно, наверное, проскочить с разбегу, не оцарапавшись. У почти игрушечных жилищ росли в игрушечных садиках карликовые деревца, поблескивали крошечные водоемы.

Не верилось мне, да и забыла я, что с этой страной, с людьми этими была война.

Бамбуковые рощи, парк в Моджи, берег моря, танец гейш, вкрадчивая песня, цветение «сакуры», золотые рыбки… Япония. Нагасаки, которого потом не стало. Который возник, но совсем, совсем иным.

Снова Владивосток

Хотя все было тепло, пестро и ярко, я все чаще и чаще стала вспоминать Владивосток, его каменистые и суровые сопки. Мама с нетерпением вскрывала конверты от Надежды Всеволодовны.

И настал день, когда навстречу пароходу из-за горизонта поднялись затуманенные сопки, а потом засияли многими окнами громоздящиеся на сопках дома Владивостока.

Мы снова попали в дом с многолюдным двором на Комаровской улице, где бегали Шурки, Сашки, Саньки. Мама работала то продавщицей в пекарне, то счетоводом. Мама и папа никак не могли помогать друг другу, и постепенно их пути разошлись. Получилось это без упреков, со взаимным уважением, и я даже не вспомню, в какое время все это решилось окончательно.

В разные дни пришли печальные известия из далекой Сызрани. Умер мой дед Георгий Иванович Голиков, умер мамин брат