Обычная дорога российская - Александра Филипповна Колесникова

одноэтажной Сызрани. Как бы простилась с ее бедными улицами, старыми домами. А вечером, помолясь, написала короткое письмо Филиппу Колесникову: «Если можно, забери меня отсюда. Плохо мне».

Филипп себя ждать не заставил. Взял недельный отпуск. Прикатил… На другой день они венчались. Потом справили скромную свадьбу. И тогда вдруг от подруг да из записки от Паши Гуляева узнала Машурка, что Паша добился родительского благословения жениться на ней. Но уже блестело кольцо на руке, полученное перед лицом самого господа…

Оглушил всех паровоз дьявольским своим криком, дернулись вагоны, постучали колеса в далекую Калугу — Машенька-то дальше Самары отродясь не бывала.

На новом месте

На пути к Калуге Филипп рассказывал молодой жене:

— Калуга, Машенька, — губернский город. Даже читальня есть. Учебных заведений — полста. Гимназии, семинарии, техническое железнодорожное училище. Православных церквей — к сорока. И костел имеется. Москва близко. Видно, потому в Калуге дворец Марины Мнишек стоит.

Калуга Машеньке понравилась. Правда, Волги не было. Но Ока — река тоже русская, для глаза приятная. Кругом зеленели леса. Город на плоской возвышенности. И был он чист, как чист, свеж и здоров был его воздух. Многие улицы замощены камнем. В центре, похожие мощными стенами на бастионы, замкнули квартал торговые ряды.

В этом новом для Маши городе началась ее новая жизнь. Жили на казенной квартире. Не в поле уходил Филипп на работу, а на вокзал, где в ночь ли, в день служба его была отмерена часами дежурства. И ее, Машиным, делом стали не серп, не грабли, не пряжа, а работа по дому. Управлялась с ней крестьянская дочь споро, и свободные минуты ей выпадали. Была Маша обута, одета, защищена от стужи и зноя стенами, потолком. Отчего же ей было и не почитать книг, не поразмыслить над жизнью?

Вспомнила она и дом, и такое еще близкое детство. Причем все плохое как-то быстро затуманилось, а хорошее, светлое виделось в памяти ярко. Вспомнилась Васина заветная тетрадь, и, еще не зная зачем, Маша купила себе такую же, толстую, в кожаном переплете. Вечерком села и вдруг вписала в тетрадь.

«Папа и Вася учили меня любить природу и понимать землю…»

Вспомнила, как учили. Записала: «…Вася показал:

— Из таких подсолнухов делают подсолнечное масло. Подсолнухи были низенькими, не выше пшеницы, семечки в них серые и жирные…»

Маша вспомнила лес:

«…Кукует кукушка, удудукает удод, чирикают воробышки, стучит дятел, стонет выпь, шумят листья. Так говорит лес…»

И о бабушке написала. Про то, какая добрая она, как баловала внучек гостинцами. Если не успеет ничего испечь, так хоть кочерыжку капустную очистит или морковку. Так постепенно стала записывать Маша все, что знала о семье сама, что рассказывали о прошлом отец и бабушка, при этом с любовью помнила свою учительницу Марию Конидьевну и старалась писать без ошибок.

Записала она в свою тетрадь и стихи любимых поэтов.

Наступил канун нового столетия. Детища девятнадцатого века — пароходы, паровозы, электролампочки — Маша видела. Об автомобилях и воздушных шарах продолговатой формы — слышала, а друзья мужа, железнодорожные служащие, уже говорили о летательных аппаратах с крыльями. Причем лишь некоторые считали такие аппараты невозможными. Филипп и его друзья уповали на технические изобретения грядущего века — они, изобретения, облегчат труд и жизнь человека. Маша увлеклась этими разговорами и не сразу заметила, что никто из собеседников, говоря о будущем, не уповает на всевышнего. Мало этого, она вскоре узнала: среди новых ее знакомых есть и такие, что вовсе не веруют в бога. Оставшись одна, помолилась в спасение душ их и вдруг… Вдруг ощутила собственные тайные сомнения. «Господи!.. Да что же это? Боже! Верю! Верю я…» Вспомнились искренние и всегда бесплодные молитвы свои. О выздоровлении мамы, о благополучии в доме, об освобождении Александра Фотьича… И совсем живо представилась бабушка: маленькая, сердитая, грозит богу крепеньким кулачком.

Ночью Маша плакала.

В предновогодний день Маша делала праздничные покупки. По городу носились принаряженные тройки. Городовые высились особенно торжественно. В людных местах слышался возбужденный говор.

Слух у Маши чуткий, душа впечатлительная; вроде отдельные слова слыхала, а поняла: по-разному ждут люди грядущий век. Одним царская и божья милость светила, другие что-то сами хотели сделать. Что же? На пути домой увидела молодых парней в форменных шинелях; топтались по снегу в кружке, обнявшись за плечи, пели про святого, что был не прочь прокутить с ними ночь, да на старости лет не решался. Парни звали Машу к себе. Мужняя жена, ясно, прибавила от них шагу, однако весельчакам улыбнулась и, хотя богохульствовали они явно, помолиться за них забыла.

За новогодним столом железнодорожники снова говорили о грядущей технике века, а Маша задумала свое, личное.

Осенью 1901 года она записала в заветную тетрадь:

«У нас родилась дочка. Назвали ее Александра»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Растет Шурка

Калугу Шурка не запомнила из-за своего младенчества. А вот во Владивостоке, куда перевели отца работать, она осмотрелась основательно. Был канун войны с Японией. Вот с этого, 1904 года Шурка продолжит повествование от своего… вернее, от моего «я». Ибо Шурка Колесникова и была я.

До этой страницы я рассказывала по записям и устным воспоминаниям моей матери — Марии Георгиевны Колесниковой, урожденной Голиковой, и придерживалась в меру способностей ее стиля изложения. В собственном рассказе будет естественней говорить на свойственном мне языке горожанки.

Первое, что запомнилось:

На спинке моей кроватки висит поблекшая лента. Среди игрушек моих есть стеклянное яйцо. Если посмотреть через него на свет, увидишь бородатый лик с золотым кругом над головой. Потом мне мама объяснила, что лента и яйцо — давний подарок моей прабабушке от самой царицы. Перед кроваткой висела картина — белый многотрубный корабль.

Второе:

За столом с папой и мамой сидит человек (это он подарил картину) в распахнутой рубахе с синим на полспины воротником. На груди видна рубаха с белыми и синими полосами. И слова запомнились: «земляки», «волгари». А мне сказали, что я не волгарь, а «пряник калужский».

Помню еще яснее:

Лодка, в ней наш земляк, папа и я у мамы на коленях. Мы подплываем близко к такому же точно, как дома на картине, кораблю. Белый борт, высокие трубы, мачты его уходят в небо.

Очень скоро я узнала: пятитрубный корабль — это крейсер «Россия», четырехтрубный — это «Громовой» (на нем служил земляк). Я еще толком ничего не понимала, но на всю жизнь от вида кораблей