Обычная дорога российская - Александра Филипповна Колесникова

Потом корабли из белых перекрасили в темный цвет. Они густо задымили, что-то грозно в них заурчало. А под утро я проснулась от загрохотавшего железа. Папа и мама стояли у засветлевшего окна. Подбежала и я к ним. Папа сказал:

— С якорей снимаются. Война.

Наши корабли, с которыми не страшно, выходили из бухты. Бухта опустела, и мне стало страшно.

На время войны семьи железнодорожников отправили в Барнаул. Там, мне кажется, я помню каждую подробность.

Когда собирались гости, мама предлагала читать вслух. Я узнала имена тех, кто писал книги: Гоголь, Некрасов, Короленко…

В доме любили петь, я тоже подпевала:

Пожалей, моя зазнобушка,

Молодец Кова плеча…

Моя подружка и тезка Шурка Кларк (из семьи, что эвакуировалась с Дальнего Востока) спросила:

— А что такое «Кова»?

— Так зовут молодца, — объяснила я.

Взрослые смеялись. Смешила я их и другими словами. «Крышу» называла «крыса», а «калоши» — «колесы».

И еще мне нравилось помогать маме убирать квартиру и мыть посуду. Я даже в гостях бралась за веник и тряпку. Хозяева весело меня хвалили:

— Саня пришла. Вот будет у нас чисто и прибрано.

«Саней» меня стали называть при Шурке, чтобы мы не кидались на имя «Шура» вдвоем.

Узнала я там и слово «революция». Причины запомнить были впечатляющими. На улице что-то происходило, и взрослые, затолкав меня и Шурку в угол, кинулись к окну. Хозяйка крикнула:

— К нам его!

Наши мамы выбежали из комнаты. Хлопнула калитка, в кухне затопали. Хозяйка вытащила из домашней аптечки йод, бинты и вату. Я и Шурка под шумок выкатились в кухню и увидели страшное дело. На стуле сидел бледный парень в форме, похожей на папину. Лицо и шея его были в крови. Мама выстригала ему волосы возле уха, ухо отвисло, и мы попятились — такая жуткая была там рана. Нам случалось оцарапаться, и мы орали, увидев у себя капельку крови. А парень молчал. Женщины его перевязывали и кого-то ругали «иродами». Про парня объяснили: он «студент», досталось ему от «казаков». И вообще «революция», потому что войну мы «продули».

Студент ушел, когда стемнело. А я с тех пор не орала, даже когда случалось с разбегу рассадить коленки и «пахать» носом.

Вспоминая Барнаул, мама не раз говорила:

— Там заложился твой характер.

Хутор Желанный

Войну «продули», и мамы повезли меня и Шурку обратно во Владивосток. Из-за войны что-то случилось с Китайской железной дорогой, и папа остался без работы. Правда, революция кого-то научила, и папе дали «заштатные» деньги. Он решил пустить их в «дело». Сказал:

— Вхожу в пай к рыбакам.

Был отвесный, скалистый обрыв, узкая полоска песка под ним. Волны и кивающие мачтами шаланды на них. На мачтах взвились и надулись паруса, и шаланды быстро заскользили от нас. Вскоре волны выросли и не шуметь, а реветь стали. Над скалами неслись черные тучи. А в бухте не было крейсеров, с которыми не страшно. «Россия» и «Громовой», рассказывали, в войну приносили из морей в бортах и трубах пробоины величиной с ворота. Куда ушли крейсеры теперь, я не знаю, и не приходил к нам больше наш земляк-волгарь.

А ветер свистел между домами и сопками. Неуютно нам было, зябко и жутко.

Прошли дни, буря улеглась и сменилась туманом. Он растаял под солнцем, и море засверкало. По этому сверканию приплыли черные шаланды.

Папа сказал:

— К черту. Деньги продуешь и дела не поправишь.

Деньги, оказалось, можно «продуть», как и войну.

А папа сказал еще:

— От земли мы пришли, к земле и вернемся.

Вскоре он сообщил нам, что земля у нас есть, и хорошая. Будет срок — и будет достаток.

Мама не стала ждать достатка от земли и стала работать. Она умела шить. Вот и зарабатывала. Папа не появлялся долго; мама и я тосковали. Наконец мама сказала:

— Съездим к нему.

Мы поехали на станцию Кипарисово. Папа и обрадовался, и смутился.

— Вот наша земля, но на инвентарь, на лошадь мне не хватило. И дом пока не на что поставить.

Но он тотчас ободрился:

— Вошел в пай с китайцами. С ними и живу в одной фанзе. Зайдем?

А куда нам было деваться? В темной фанзе были каны. Такой лежак во все помещение. Дымоход от печурки шел под канами и грел их. Они были застелены цыновками. По-моему, было уютно, но маме все это не понравилось. Она сказала:

— Ладно, Филипп. Я не из тех, чтобы пропасть без тебя.

Папу беспокоило другое:

— Где вас хоть на время устроить?.. Есть тут неподалеку хорошая семья. Пойдем к ним.

Он посадил меня к себе на плечо. Очень мне было хорошо так ехать! Сижу высоко над землей, держусь за крепкую папину голову, и видно все вокруг далеко. Синие сопки, зеленые леса, а по краям дороги небольшие поля картошки, капусты — кочаны огромные. Кукуруза, будто лес, высокая. На лесной опушке, на болотцах, в лесу пестрели цветы, иные величиной с блюдце или чашку. Вскоре я знала их названия: лилии, ирисы, пионы, кукушкины башмачки, ромашка, гвоздика, гелиотроп. Папа говорил:

— Таких разных, красивых, крупных цветов, как здесь, нигде не растет, — потом показал: — Вот и Желанный. Здесь живут Ланковские.

К нам вышла навстречу невысокая темноволосая женщина, с ней была девочка, моя ровесница. Тоже черненькая, большеглазая. Мы познакомились. Девочку звали Лия, женщину — Надежда Всеволодовна.

Папа познакомил нас:

— Надежда Всеволодовна, приютите моих на денек.

— С большой радостью.

Ланковские в основном жили во Владивостоке. А здесь была их дача — небольшой дом с большим двором.

Взрослые — мои папа с мамой, Надежда Всеволодовна, ее сыновья Всеволод и Толя (одному шестнадцать, другому семнадцать лет) — занялись разговорами. А Лия повела меня смотреть хутор. На лужайке паслась лошадь. Лия предложила:

— Покатаемся.

— А мы не упадем?

— Она смирная.

Лия подвела лошадь к садовой скамейке. С нее мы с великим трудом взгромоздились на теплую лошадиную спину. Лошадь терпеливо дождалась, когда мы усядемся, и, будто нас на ней не было, потихоньку переступая по лужайке, стала снова пощипывать траву. Погарцевав таким образом, мы кое-как съехали по круглому лошадиному боку на землю и отправились смотреть дальше. Близко была березовая роща, в версте от дома — речка Пучахеза. А совсем неподалеку от дома бежал