Обычная дорога российская - Александра Филипповна Колесникова

красивый и не страшный, то паровоз был красивый и страшный. Из трубы с огромным раструбом вырывались клубы дыма и кусачие искры. Будто глаза, таращились фонари, и красно скалился под буферами решетчатый фартук. Когда же паровоз загудел, то все зажали уши, некоторые заплакали. Старые люди перекрестились. Совершенно непривычен и нестерпим был людям паровозный свист. Ведь самое громкое, что доводилось им слышать, был тележный скрип.　

Мария Конидьевна объяснила детям, как устроен паровоз.　

— Даже маленький пар силу имеет. Слыхали, как он крышками на чугунках и чайниках бренчит? А тут, видите, котлище какой? И топка вон полыхает?　

— Мария Конидьевна, а что там?　

За распахнутым окном в одной из комнат вокзала был виден телеграфный аппарат. Мария Конидьевна рассказала про ленту, на которой черточки и точки обозначают буквы, о проводах, но никто ничего не понял. Как может какая-то сила одним мигом перенестись по тоненьким проводам из края в край земли и начертить на ленте черточки и точки? Невозможно такое представить. А о паровозе поняли: котел, топка, вода, пар, колеса… Чего же не понять?　

С великой радостью отучилась Машурка положенные три года. Закончила школу, как и все Голиковы, с отличием. И так хотелось ей учиться дальше, да не больно-то принимали крестьянских детей в гимназию.

Не богу молились…

В церковь ходили охотно. Хотелось ведь молодым и себя, и наряды свои показать. И где, как не на пути в церковь да не в ней самой, улыбкой, шуткой переброситься? Всегда в церкви что-нибудь забавное увидишь или услышишь.　

Стоит Машурка, крестится, смотрит на множество свечей, на красивые лики святых, на сверкающие оклады, слушает божественное пение. Хором певчих руководит школьный учитель пения. Тот, что в царя верил, как в бога. На его рубахе были вышиты ноты гимна: «Боже, царя храни».　

А перед Машуркой стоят нищие братишка с сестренкой. Слышит Машурка, братишка просит сестренку:　

— Клань, почеши спину.　

Девочка чешет.　

— Не тут… не тут…, — и вдруг зачастил сладостно: — тут, тут, тут, тут.　

Прыснула Машурка и тут же от тетки подзатыльник схватила.　

— Замолчь, грешница!　

В другой раз сзади Машурки стояли парни. Поет хор, и парни потихоньку подпевают. Прислушалась Машурка и… ну как тут не давиться от смеха!? Зажала рот ладонью. Из глаз слезы выжимаются, и трясет ее всю. А парни нудят и нудят потихоньку:　

Отец благочинный　

Пропил тулуп овчинный　

И нож перочинный.　

Воз-му-ти-и-тельно!　

Паки, паки, паки…　

Покусали попа собаки,　

Восхи-ти-тель-но!　

Во имя овса и сена и свиного уха —　

Аминь!　

Смешно Машурке до невозможности и жутковато ей за парней: вдруг да прогневается бог! Давя в себе смех, сделала кроткое личико, взмолилась: «Не разгневись, боженька! Не по злобе они, по веселости. Прости ж их, боженька, миленький!».

По вечерней заснеженной Сызрани брат и сестра прошли в школу. Среди собравшихся парней и девушек Машурка узнала немало знакомых: подругу свою Надю Корсунцеву, друзей брата — Филиппа Колесникова, Павла Гуляева. Пришел учитель Александр Фотьич, и все сели за парты. Учитель раскрыл книгу и стал читать «Тараса Бульбу».　

На чтения собирались часто, и за зиму Машурка прослушала «Мертвые души», «Дубровского», «Героя нашего времени».　

Много книг учитель давал по домам. Пристрастившись к чтению, ребята прочитали сочинения Загоскина, выучили множество стихов Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Некрасова.　

Александр Фотьич не только читал, но и беседовал. Однажды он целый вечер рассказывал о необычных, прямо-таки несметных природных богатствах России. Показывал их на карте, пускал по рукам открытки с видами самых различных мест огромной империи. Слово «богатство» повторялось бессчетно. Паша Гуляев спросил:　

— Александр Фотьич, почему же мы бедны, раз такие богатые?　

— Многое об этом вы уже узнали из книг. Еще и сами подумайте. Хорошо подумайте, не спеша, — посоветовал учитель.

Домашние вечера

Они тоже не были скучными. За беседой и дела не забывали. Легонько жужжала прялка, постукивали спицы, сноровисто мелкали иглы. Чаще речь держала бабушка. Рассказывала о покойном муже, о холере, о князьях Гагариных. Отец выходил к молодежи реже, и его приход был, как праздник.　

— Папа, покажи, как солдат с ружьем управляется?　

Георгий Иванович выходил на кухню и возвращался с ухватом.　

— Так, значит… На ка-а-а-ра-ул! Шты-ко-ом коли! Прикла-а-адом бей! К но-о-ге!　

— Будет тебе. Ведь старый уже играться-то, — не хватало терпения у бабушки.

— Бабушка, не мешай! — кричали ей чуть ли не хором. А отец обижался.

— Э-эх, маменька.

Он уносил ухват. Усаживался поудобней и был готов к рассказам.

— Папа, а на войне тебе было бы страшно?

— Не знаю. А что точно страшно, так это людей убивать. Грех это великий. И за что? Со своей-то землей не управимся, еще в чужую лезть. Опять же, турок я, скажем, не видел. Но думаю, они на татар похожи. Абдулку вы знаете? Ну, вот. И к чему его, к примеру, убивать?

— У турок вера не наша.

— Вера… Не они же ее выдумали. Прадеды ихние.

— Выдумали, говоришь? — бабушка хитро прищуривается. — Веру разве выдумывают?

— Я же не про нашу говорю. Наша, она как есть. Потому и называется православная. Правильная, значит. А другие веры ошибочные.

— Папа, а они небось думают наоборот: ихняя правильная, а наша ошибочная.

— Не богохульствуйте, — в два голоса вопят тетки — и разом к иконам: — прости их, господи! Прости неразумных.

Отец виновато покашливает. Предлагает:

— Лучше я вам про птицу Ногатуру расскажу.

И он рассказывал сказку, похожую на те, что про Василису Прекрасную и Конька-Горбунка. Только вместо Конька-Горбунка у Ивана была большая птица Ногатура, которая носила Ивана чуть повыше дерева стоячего, чуть пониже облака ходячего. Сказка полна приключений и страхов, но добро в ней торжествует. Птица помогает только честным, хорошим людям.

Машурка слушала басистый глуховатый голос отца, а вокруг было привычное, не изменяемое с первых дней ее существования. Большая керосиновая лампа под потолком. Абажур из маленьких зеркалец. Резной шкаф с посудой за стеклянными дверцами. Длинный стол, за которым во время еды слова не скажи — в лоб ложкой схватишь. Сидящие вдоль стен каждый со своим делом домочадцы… И так было щемяще добро, нежно внутри. И незыблемо все казалось, и вечно, страшно, что вдруг не будет этого… И тогда нестерпимая жалость накатывала на Машурку. И хотелось ей плакать и смеяться без причин. И молилась она, молилась боженьке: «Родненький, добренький, сделай, чтобы