Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

обнищании широких масс, причем утраченное благосостояние, утраченное право, утраченная свобода не компенсируются никакими надеждами. Более того, надежды запрещены, единственное, что внушает людям этот режим — ужас и страх. Страхом он и держится; страшна катастрофа, которой он кончится. Вот из каких, не известных больше нигде слагаемых, из общих страданий и общей воли к жизни создается совершенно новое единство этого народа. Несомненно, что давно уже немцы не понимали друг друга так хорошо, как сейчас. Несчастье состоит в том, что взаимопониманием они обязаны врагу, в руках которого — власть.

Немецкий Народный фронт складывается в самых трудных условиях, какие только можно себе представить. Он нелегален, и никакая законная акция не может привести его к победе — на французский манер; невозможно и открытое вооруженное выступление — на манер испанский. Немецкий Народный фронт растет в потемках, почти безмолвно: довольно и того, что растет. Кроме врага, притворяющегося более сильным, чем он есть на самом деле, ему надо преодолеть серьезную внутреннюю помеху — свою предысторию, несчастное прошлое немецких левых. Немецкие левые никогда не правили страной и не учились ею править. Когда впервые в истории, на заре Веймарской республики, группа немецких левых попыталась взять бразды правления, эта попытка не удалась из-за разлада с остальными группами. Немецкие левые никогда еще не чувствовали себя единым целым. Прежде чем стать монолитным блоком, им нужно преодолеть две беды: внешнюю, тяготеющую над ними, и внутреннюю, наследственную.

Если бы немецкие левые подсчитали свои силы прежде — а они начинают такой подсчет только теперь, — они бы знали, что они — это и есть сам народ. Вне их рядов — незначительное меньшинство. На протяжении всего своего государственного существования Германия управлялась меньшинством, но самое крошечное меньшинство правит ею теперь. На этот счет есть свидетельство кругов, которые оказались враждебны существующему режиму лишь поневоле и которые едва ли сознают свою общность с левыми. Группа священников рейхсвера в прошении на имя Гитлера (ибо некоторые еще обращаются к нему с просьбами) — словом, эти духовные пастыри армии установили, что половина Германии против фюрера. Они объясняют сие только его политикой в отношении церкви; прошение было бы, конечно, беспредметно, пожелай они сказать, что отсутствие свободы вероисповедания — частность, деталь. Отсутствует вообще какая бы то ни было духовная свобода, политическая, социальная, человеческая — любая; и свободу вероисповедания можно восстановить только со свободой как таковой.

Этого многие до сих пор не знают и не хотят уразуметь. Они ограничивают свое сопротивление, облекающееся покамест в форму смиренных просьб, узкопрофессиональными рамками. Вот пример с церковью. А ведь представители других профессий тоже оглядывают свои ряды — не всегда сомкнутые и стройные; от народа, который никогда не обладал полной мерой национального самосознания, не сразу дождешься высшей степени социальной сознательности. Но если приплюсовать к революционным рабочим непокорных крестьян, среднее сословие, видящее свою гибель, женщин с их ежедневной борьбой за детей и за хлеб, ибо это государство похищает и портит и хлеб и детей, — сколько процентов останется Гитлеру? Но если уж люди физического труда начинают сознавать, сколь драгоценны свобода и право — не менее драгоценны, чем сама жизнь, — то, конечно, следует предположить по меньшей мере такую же способность к суждению у тех, кого их интеллигентная профессия испокон веков обязывала защищать жизнь и ее законы. Они тоже вспоминают о своем долге, хотя не сразу.

Того, что остается Гитлеру, в процентах не выразить. Правящий слой не образует массы, он образует лишь массу ненависти и презрения, которая против него скопилась. Но у гитлеровского режима состоит на жалованье множество немцев, предпочитающих не отдавать себе отчета в том, кому они служат. Не раскошелишься — не будет и сообщников. Даже мелкой сошке правящей партии дозволены воровство и вымогательство, иначе не будет и этих сообщников. Режим содержит полицию и войска, чтобы бросить их против народа, но они сделаны из того же теста, что и народ. Режим им не доверяет. Он еще не испробовал в деле своих солдат гражданской войны. А уж когда дойдет до того, будет поздно. Народ, наконец-то сплотившийся против своего внутреннего врага, заранее присоединил к себе всех и вся, в том числе штурмовые отряды врага. Атака народа на обреченный режим всегда и везде начиналась только тогда, когда от этого режима все отворачивались, когда он и без того уже умирал. У Людовика XVI в решительный час была лишь горстка дворян да швейцарские полки. У последнего царя не оказалось под рукой даже его телохранителей.

Борьба немецкого Народного фронта имеет две цели, обусловливающих одна другую: сколотить прочный блок и изолировать врага настолько, чтобы он стал поистине инородным телом — и в плане идейном, и в плане практическом. Цель заключается в том, чтобы каждый в Германии знал: это — враг. Это — не мы. И чтобы мир был убежден, что считаться нужно с немецким Народным фронтом, а не с Гитлером. Имея такую установку, подпольная работа в стране сорвет с гитлеровского режима все маски. Невыполненные обещания: «Что сталось бы с крестьянином-бедняком, если бы не было единоначалия?» Ответ Народного фронта: «Правильно. Свободные крестьяне, а не филёрские комиссии, как теперь». Или: «Мы — правомочные владельцы и требуем вернуть нам наши колонии». Но кто же правомочный владелец немецких латифундий? Народ без территории — при сотнях тысяч моргенов залежной земли! «Я знаю, что никогда не давал немецкому народу обещаний, которых не смог бы сдержать». На это остается только ответить: «Ну и ну!»

Или языком трагическим: «Мы и наши предки надрывались и мучились, мы трудились в плохие и в хорошие времена, отвоевывая у земли хлеб насущный — а теперь этот клочок земли у нас хотят отнять». Да, так тоже заговорят, наконец, крестьяне, у которых действительно отнимают землю. Партийные деятели не могут так говорить, в их устах подобные слова прозвучали бы дико, как бы ни были они, кстати, близки к истине. Зачем агитация извне, сама судьба агитирует. «Никто не собирается нападать на Германию». Этого не нужно нашептывать. До этого додумается любой немец, ибо его заставляют жить в бедности и угнетении под тем предлогом, что у Германии много врагов. Какой крестьянин, если подготовка к войне стоит ему хозяйства, не назовет ее «бредовой политикой» и не станет искать ее виновников? Это придет само собой, нет нужды форсировать события, как до 1933 года. Тогда в тысячах речей под любые тяготы народа подтасовывались мнимые причины — Версаль и евреи, — чтобы только утаить от него