XX век. Уроки истории. 1900-1939 - Егор Станиславович Холмогоров

тезис «Казакия не Россия, а оккупированная русскими страна», есть попытка соорудить из казаков еще одних «украинцев» — сепаратистский откол из русского народа. И не случайно, что мифическая «Казакия» фигурирует в американском законе №86-90 «О порабощенных нациях».

Но если не вкладывать в представление о геноциде казачества подобной сепаратистской мифологии и говорить о казаках как о части русской нации с особой исторической судьбой, местом проживания, культурой, с особыми, передающимися из поколения в поколение традициями, то мероприятия большевиков были, конечно, именно геноцидом. Свердлов, Троцкий и компания пытались покончить с историческим феноменом, имевшим огромное значение для судеб России и физически истребить его носителей. И этот геноцид, бывший составной частью общего геноцида русского народа, был одной из самых мрачных страниц нашей истории в ХХ веке.

КРОВАВОЕ КОЛЕСО

Жертв коммунистической террористической диктатуры в либеральной русофобствующей прессе пытаются представить как жертв «российского государства» — причем виноватыми оказываются чуть ли не царь Николай I с Бенкендорфом на одном конце мнимой линии, Столыпин с «галстуком» и, конечно же, Путин и нынешняя российская власть на другом. Попытки остановить декабристов или революцию в 1907 или же в 2019 оказываются равнозначными кровавой бане, развязанной в результате революции.

Такая подмена, конечно, совершенно неприемлема. Коммунистический террор 1917-1953 (длившийся, правда в меньших масштабах и до конца советской власти) не был нормальной репрессивной политикой государства по своей самозащите, пусть даже самой ангажированной. Это была гражданская война на уничтожение всех лиц, групп, социальных слоев и классов, которые противились или в теории могли воспротивиться абсолютной диктатуре коммунистической партии и осуществлению проектов большевистской утопии. Именно эти группы — дворянство, духовенство, офицерство, чиновничество, профессура, буржуазия, крестьянство (т.н. кулачество) подлежали поголовному уничтожению, по сути, геноциду, как это было провозглашено в первых же декларациях красного террора.

Иногда в этот массовый поток террористического уничтожения русской нации вклинивались разборки между самими коммунистическими вождями, чекистами, номенклатурой. Однако эта струя репрессий была ничтожной по сравнению с по настоящему массовым террором против «бывших». Причина, по которой в нашей памяти со времен хрущевской оттепели и горбачевской перестройки отложились прежде всего образы умученных «Бухарчика», маршала Тухачевского, певца русоцида Бабеля и прочих вполне прозаична. Только у этой категории репрессированных появилось хотя бы некоторое право голоса после реабилитанса 1956 года. Они рассматривали как собственно необоснованные репрессии только расправы над своими — напротив, офицеры, священники, «кулаки» в их представлении сидели за дело. Даже Александр Солженицын, работая над «Архипелагом ГУЛАГ», хотя и старался дать максимально высказаться «бывшим», все-таки вынужден был опираться прежде всего на рассказы пострадавших членов советских элит (хотя и менее высокопоставленных) просто потому, что таковых среди опрашиваемых было больше. Солженицын в главе «История нашей канализации» наметил главный принцип — история ГУЛАГа начинается с большевистским переворотом и самые крупные потоки репрессированных — обычно самые молчаливые, как уничтожавшиеся миллионами крестьяне. Но равномерно разработать все детали темы писатель-историк попросту не мог, из-за отсутствия живых свидетелей, поэтому он так мало пишет, к примеру, о тотальном уничтожении духовенства до войны — некому было рассказать.

Отдельные рассказы не принадлежавших к советским элитам людей о пережитом терроре, появлявшиеся заграницей, были весьма специфичны, хотя бы потому, что они принадлежали выжившим и сумевшим убежать, как протоиерей Михаил Польской («Положение Церкви в Советской России. Очерк бежавшего из России священника»), Иван Солоневич («Россия в концлагере»), Борис Ширяев («Негасимая лампада»). Просто за счет того, что это были выжившие и бежавшие в этих рассказах было чуть меньше безысходности.

Гораздо больше ужаса было в графическом романе Евфросинии Керсновской «Сколько стоит человек» и воспоминаниях Олега Волкова «Погружение во тьму». Но появившиеся уже лишь в разгар перестройки, в период всеобщего угара, они не успели стать фактом массового сознания, где роль главного воплощения памяти о репрессиях играли «макулатурный» (по выражению Бродского) роман Рыбакова «Дети Арбата» или мемуары Льва Разгона, отработавшего три года в спецотделе ОГПУ зятя кровавого хозяина Соловков Глеба Бокия.

В результате этих особенностей конструкции памяти в обществе до сих пор засели весьма вредные ошибочные представления о Терроре. Многие полагают, что основная его волна начинается если не в 1937, то не ранее 1934. Считается, что главными жертвами были партийные и советские работники, члены советских элит, виновные в революции и потому заслужившие свою участь у «Немезиды» террора. Активно эксплуатируется сталинистский миф об «очищении» от ленинской гвардии и всевозможных заговорщиков и «коррупционеров» (понятие, которого для сталинского террора в принципе не существовало), осуществленном мудрым Сталиным в преддверии войны. Ну и, наконец, сакраментальное, во всем виноват негодяй Ежов, а Сталин был ни причём.

По счастью, под давлением настоящей исторической науки эти мифы рушатся.

Сегодня уже для всех очевидно, что вертикаль террора возглавляли лично Ленин, Троцкий, Дзержинский и Свердлов, а затем Сталин. В ходе кровавых чисток советской элиты Сталин лично просмотрел (и даже местами подправил) списки на расстрел 45 тысяч человек. Если бы из каждого расстрелянного лично Сталиным вытекло бы по капле, то генсек утонул бы в этой крови.

Всё более становится понятным, что даже если не вспоминать о кровавом потоке гражданской войны, о расстрелах деятелей Церкви или меньшевиков в начале 1920-х, о массовой расправе с интеллигенцией — гуманитарной (Академическое дело, дело славистов), военной (дело «Весна») и технической (Шахтинский процесс, процесс Промпартии), что конечно было особенно уместно на волне нуждавшейся в инженерах индустриализации, даже если не говорить о раскулачивании, массовом терроре в деревне и голоде, если не вспоминать о Соловках, Свирьлаге и Беломорканале, если сосредоточиться только на событиях 1937-38 года, то и тогда не советская номенклатура была главной жертвой, а антисоветский русский народ — крестьянин, офицер, священник. Подавляющее большинство уничтоженных были уничтожены во исполнение оперативного приказа НКВД №00447, обрекавшего на смерть именно «антисоветские по определению» элементы из «бывших».

Из 681 692 человек, приговоренных к расстрелу в 1937-1938 годах, 386 798 были казнены именно в результате «кулацкой операции», в которой они шли по «первой категории». Таким образом, 56% всех жертв террора приходится именно на долю «оперприказа №00447». Из числа убитых 185408 человек составляли «бывшие кулаки», а 157304 — «другие контрреволюционные элементы» — духовенство и церковные активисты, офицеры, царские чиновники, просто чем-то неугодные и случайные жертвы. Жертв операции из «второй категории» отправленных в лагеря было 380599 человек.

Не палач Глеб Бокий и не зять Глеба Бокия были основной жертвой Большого Террора. Это был обычный русский крестьянин, посмевший хоть раз сказать слово поперек комбеду и колхозу, хоть косо взглянуть на председателя сельсовета.

Наконец,