Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

характеристики подобной системы и, в свою очередь, найти точки опоры в анализе тех систем осознаний, которые нами относятся к неврозам. Пока же мы обнаружили только то, что так называемая вторичная обработка содержания сновидений является образцом для всех этих системообразований. Нам не следует также забывать, что со стадии образования системы каждый акт, оцениваемый теперь сознанием, двоякого происхождения – системосозидающего и реального, но бессознательного[306].

Вундт замечает[307], что «среди влияний, которые повсеместно миф приписывает демонам, прежде всего преобладают „приносящие несчастье“, так что в народных верованиях злые демоны явно древнее добрых». Так, вполне возможно, что понятие о демоне вообще было добыто из столь важных отношений к мертвым. Присущая этим отношениям амбивалентность проявилась затем в дальнейшем ходе человеческого развития в том, что позволила из одного корня вырасти двум совершенно противоположным образованиям: с одной стороны, страху перед демонами и привидениями, а с другой – почитанию предков[308]. То, что под демонами всегда подразумеваются духи недавно умерших, ничто другое не доказывает лучше, чем влияние траура на возникновение веры в демонов. Траур всегда должен решить совершенно определенную психическую задачу – освободить оставшихся в живых от воспоминаний о покойниках и связанных с ними ожиданий. Если эта работа совершилась, то боль утихает, вместе с нею также раскаяние и упреки, а по этой причине и страх перед демонами. Но те же самые духи, которые сначала внушали страх в качестве демонов, идут теперь навстречу более приятному предназначению – почитанию в качестве предков, к которым обращаются за оказанием помощи.

Если окинуть взором, как менялось со временем отношение оставшихся в живых к покойникам, то станет очевидным, что его амбивалентность чрезвычайно ослабла. Теперь легко удается подавить бессознательную, все еще обнаруживаемую враждебность к мертвым, не нуждаясь для этого в особых психических издержках. Там, где прежде боролись друг с другом удовлетворенная ненависть и болезненная сердечность, там теперь, как рубец, встает пиетет и требует: «De mortuis nil nisi bene»[309]. Только невротики еще омрачают траур по утрате дорогого им лица припадками навязчивых упреков, которые в ходе психоанализа старую амбивалентную направленность чувств представляют в качестве их тайны. Каким путем было достигнуто это изменение, в какой мере его причины разделены между конституционными изменениями и реальным улучшением семейных отношений, рассматривать здесь нет необходимости. Но этот пример, видимо, приводит к предположению: в психических побуждениях первобытных народов приходится вообще допустить бóльшую степень амбивалентности, чем можно найти у сегодня живущего культурного человека. С уменьшением этой амбивалентности медленно исчезало и табу – компромиссный симптом конфликта в амбивалентности. О невротиках, вынужденных воспроизводить эту борьбу и вытекающее из него табу, мы сказали бы, что они привнесли с собой архаическую конституцию в виде атавистического остатка, компенсация которого в пользу требований культуры вынуждает их теперь к невероятным психическим издержкам.

В этом месте мы вспоминаем о приводящей в замешательство своей неясностью информации, сообщенной Вундтом, о двояком значении слова «табу»: святой и нечистый (см. выше). Первоначально слово «табу» еще не означало «святой» и «нечистый», а только характеризовало демоническое, которого нельзя касаться, и, таким образом, подчеркивало важный, общий для обоих крайних пониманий признак; и все же эта сохранившаяся общность доказывает, что между двумя областями святого и нечистого имело место первоначальное сходство, лишь позднее уступившее место дифференциации.

В противоположность этому мы без труда выводим из наших рассуждений, что слову «табу» с самого начала присуще упомянутое двоякое значение, что оно служит для обозначения определенной амбивалентности и всего того, что выросло на ее почве. Табу само по себе – амбивалентное слово, и уже задним числом мы думаем, что только на основании его установившегося смысла можно догадаться об установленном в результате пространного исследования: запрет табу следует понимать как результат амбивалентности чувств. Изучение древнейших языков научило нас, что когда-то было много таких слов, включающих противоположности в известном, хотя и не совсем одинаковом смысле, то есть они были амбивалентны, подобно слову «табу»[310]. Незначительные звуковые модификации противоречивого по смыслу первичного слова послужили позже тому, чтобы придать двум объединенным в нем противоположностям различное языковое выражение.

Слово табу постигла другая судьба: с уменьшением важности обозначаемой им амбивалентности из сокровищницы языка исчезло оно само, соответственно и аналогичные ему слова. Надеюсь, в дальнейшем мне удастся, возможно, доказать, что за судьбой этого понятия скрывается конкретная историческая перемена, что сначала это слово отвечало за вполне определенные человеческие отношения, которым была свойственна значительная эмоциональная амбивалентность, и что с них оно распространялось на другие, аналогичные отношения.

Если мы не заблуждаемся, то понимание табу проливает свет на природу и происхождение совести. Не расширяя понятия, можно говорить о совести табу и о сознании вины перед табу после нарушения его. Совесть табу представляет собой, вероятно, самую древнюю форму, в которой нам встречается феномен совести.

Ибо что такое совесть? Как свидетельствует язык, слово относится к тому, что наиболее достоверно известно[311]; в некоторых языках обозначение совести почти не отличается от обозначения сознания.

Совесть представляет собой внутреннее восприятие недопустимости определенных, имеющихся у нас побуждений, однако акцент сделан на том, что эту недопустимость не нужно никак обосновывать, поскольку она сама по себе непреложна. Еще яснее это становится в случае сознания вины – восприятия внутреннего осуждения таких действий, с помощью которых мы реализовали импульсы определенных желаний. Обоснование кажется в этом случае излишним; каждый, у кого есть совесть, должен ощутить в себе справедливость осуждения, упрек за совершенный поступок. Но такие же точно признаки характеризуют отношение дикарей к табу; табу – это веление совести, его нарушение влечет за собой ужасное чувство вины, происхождение которого в такой же мере самоочевидно, как и непонятно[312].

Итак, совесть, вероятно, возникает на почве эмоциональной амбивалентности из вполне определенных человеческих отношений, с которыми та связана, и при условиях, дающих о себе знать в случае табу и невроза навязчивости, а именно когда один член противоположности бессознателен и насильственно остается вытесненным в результате господства другого члена. С таким выводом согласуется многое из того, что мы узнали из анализа неврозов. Во-первых, что в характере невротиков, страдающих навязчивостью, выделяется черта болезненной совестливости как противостоящий симптом затаившемуся в бессознательном искушению и что при усилении болезни из нее развивается высшая степень сознания вины. В самом деле, можно осмелиться утверждать: если мы не можем при неврозе навязчивости выяснить происхождение сознания вины, то у нас вообще нет перспективы узнать об этом. Решение задачи удается на примере отдельного невротика; в отношении же народов мы решаемся предположить