Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

Во-вторых, нам должно броситься в глаза, что сознанию вины присуще многое из природы страха; недолго думая, его можно описать как «страх совести». Страх же указывает на бессознательные источники; из психологии неврозов нам известно, что если желания подвергаются вытеснению, их либидо превращается в страх. Кроме того, напомним, что и при сознании вины кое-что остается неизвестным и бессознательным, а именно мотивы осуждения. Этому неизвестному соответствует наличие страха в самом сознании вины.

Если табу выражается преимущественно в запретах, то допустимо соображение, которое гласит: само собой понятно и нет никакой надобности в обширных доказательствах путем aнaлoгии с неврозами, что в основе его лежит положительное, чего-то жаждущее устремление. Ибо не приходится запрещать то, чего никто не жаждет совершить, и в любом случае то, что категорически запрещено, должно быть предметом вожделения. Если это приемлемое положение применить к нашим первобытным народам, то мы должны будем сделать вывод, что величайшее искушение для них составляет желание убивать своих королей и жрецов, совершать инцест, терзать своих мертвецов и т. п. Такое вряд ли возможно, но самое решительное возражение мы вызовем, применив то же положение к случаям, в которых мы, по собственному мнению, яснее всего слышим голос совести. С непоколебимой уверенностью мы могли бы в таких случаях утверждать, что не испытываем ни малейшего искушения нарушить какой-либо из этих запретов, например заповедь «не убий», и что при нарушении последних мы не ощущаем ничего, кроме чувства омерзения.

Если придавать этому свидетельству нашей совести значение, на которое оно претендует, то, с одной стороны, запрет становится излишним – как табу, так и наш моральный запрет, с другой стороны, факт существования совести остается необъясненным, а связи между совестью, табу и неврозами распадаются, то есть восстанавливается состояние понимания, бытующее и теперь, до применения психоаналитического подхода к решению проблемы.

Но если мы учитываем открытые психоанализом – на сновидениях здоровых людей – факты, что искушение умертвить другого у нас сильнее и встречается чаще, чем мы подозреваем, и оказывает психическое влияние даже тогда, когда не обнаруживает себя в нашем сознании; если далее мы в навязчивых предписаниях некоторых невротиков опознали меры предосторожности и самонаказания против усилившегося импульса убивать, то мы по-новому оценим выдвинутое ранее положение: там, где налицо запрет, за ним должно находиться вожделение. Мы предположим, что это страстное желание убивать фактически существует в бессознательном и что табу, как и моральный запрет, психически отнюдь не излишни, напротив, объясняются и оправдываются амбивалентной установкой по отношению импульса убивать.

Одна особенность этого амбивалентного отношения, часто выделяемая как фундаментальная, а именно что положительное, вожделеющее устремление бессознательно, открывает перспективу существования более широких связей и возможностей объяснения. Психические процессы в бессознательном не всегда идентичны процессам, известным нам по сознательной психике, а пользуются некоторой примечательной свободой, которой лишены последние. Бессознательный импульс не обязан возникать именно там, где мы обнаруживаем его проявление; он может вести свое начало совершенно из другого места, он первоначально относился к другим лицам и объектам и с помощью механизма сдвига появился там, где обратил на себя наше внимание. Затем благодаря неуничтожимости и неизменности бессознательных процессов очень давних времен, которым соразмерен, он вторгается в более поздние времена и отношения, где его проявления должны казаться инородными. Все это только намеки, но детальное развитие их показало бы, насколько важными они могут стать для понимания культурного развития.

Завершая это обсуждение, не хотелось бы упустить из виду замечание, подготавливающее дальнейшее исследование. Если мы и констатируем существенное равенство запретов табу и морали, то все же не будем спорить, что между ними должно существовать психологическое различие. Только изменение в пропорциях основополагающей амбивалентности может быть причиной того, что запрет больше не проявляется в форме табу.

До сих пор при аналитическом рассмотрении феноменов табу мы руководствовались их доказанным сходством с неврозом навязчивости, но табу – все же не невроз, а социальное образование: тем самым нам вменяется в обязанность указать и на то, в чем можно найти принципиальное отличие невроза от такого продукта культуры, как табу.

Опять же исходной точкой я хочу избрать в этом случае только один факт. Нарушив табу, первобытные народы боятся наказания, по большей части в виде тяжелого заболевания или смерти. Подобное наказание угрожает тому, кто виновен в аналогичном нарушении. При неврозе навязчивости дело обстоит иначе. Если больной вынужден совершить нечто ему запрещенное, то он боится наказания не самого себя, а другого лица, чаще всего остающегося неизвестным, но с помощью анализа легкоузнаваемым в качестве самого близкого больному и самого любимого им человека. Итак, невротик ведет себя при этом альтруистически, а первобытный человек – эгоистично. Лишь тогда, когда за нарушение табу злодей не был отомщен самопроизвольно, у дикарей просыпается коллективное чувство, что это святотатство угрожает им всем, и они торопятся привести в исполнение несостоявшееся наказание. Нам легко объяснить себе механизм этой солидарности. Здесь вступает в игру страх перед заразительным примером, перед искушением подражать, то есть перед способностью табу заражать. Если кому-то удалось удовлетворить вытесненное вожделение, то у всех членов общества должно зашевелиться такое же вожделение; чтобы одолеть это искушение, тот, кому, собственно говоря, завидуют, должен быть лишен плодов своей дерзости, и наказание нередко предоставляет исполнителям возможность в свою очередь совершить тот же безбожный поступок под видом исправления вины. Именно это является одним из оснований человеческого уложения о наказаниях, и оно совершенно правильно предполагает аналогичность запретных побуждений у преступника и у осуществившего месть общества.

Здесь психоанализ подтверждает слова, обычно произносимые благочестивыми людьми, что все мы – страшные грешники. Как же теперь следует объяснить неожиданное благородство невроза, который боится совсем не за себя, а всего лишь за любимое лицо? Аналитическое исследование показывает, что это благородство не первично. Поначалу, то есть в начале заболевания, угроза наказания, как и у дикарей, относилась к собственной персоне, – во всяком случае, опасались за свою собственную жизнь; лишь позже страх смерти был сдвинут на другого, любимого человека. Процесс в некотором отношении сложный, но нам представляется вполне понятным. В основе возникновения запрета лежит, как правило, злое побуждение – желание смерти – в отношении любимого лица. Оно вытесняется с помощью запрета, запрет связан с определенным действием, которое посредством сдвига заменяют, скажем, враждебным действием против любимого лица; совершение этого действия грозит наказанием в виде смерти. Но процесс продолжается, и первоначальное желание смерти любимого человека заменяется позднее страхом, что он умрет. Стало быть, когда невроз проявляет себя весьма сердечно и альтруистично, то этим он