Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

не добивается силой нужного события. На ступени анимистического мышления еще нет возможности объективно определить истинное положение вещей, но, пожалуй, она появляется на более поздних ступенях, когда еще в обиходе подобные процедуры, однако уже возможен психический феномен сомнения в качестве выражения склонности к вытеснению. Тогда люди будут соглашаться, что заклинания духов ничего не достигают, коли при этом нет веры, и что даже чудодейственная сила молитвы отказывает, если ее не поддерживает набожность[333].

Возможность заражающей магии, основанной на ассоциациях по смежности, демонстрирует нам в таком случае, что психическая переоценка желания и воли распространяется на все психические действия, имеющиеся в распоряжении воли. Итак, тут налицо всеобщая переоценка психических процессов, то есть некая установка по отношению к миру, которая, согласно нашему пониманию отношения реальности и мышления, должна казаться такой же переоценкой и последнего. Предметы отходят на задний план по сравнению с представлениями о них: совершаемое над последними должно произойти и с первыми. Отношения, существующие между представлениями, предполагаются и между предметами. Так как мышление не знает расстояний и легко объединяет в одном акте сознания пространственно самое отдаленное и по времени наиболее разделенное, то и магический мир телепатически преодолевает пространство и обращается с давней взаимосвязью как с современной. В анимистическую эпоху отраженный образ внутреннего мира должен создавать картину другого мира, который, по нашему мнению, мы познаем.

Впрочем, подчеркнем, что оба принципа ассоциации – сходство и смежность – совпадают в более общем единстве касания. Ассоциации по смежности являются соприкосновением в прямом смысле, а ассоциации по сходству – в переносном. Еще не понятая нами их идентичность в пcиxичecкoм процессе подтвepждaeтcя, пожалуй, употреблением одного и того же слова для обоих видов связи. Именно такой же объем понятия «касание» обнаруживается при анализе табу[334].

Подводя итог, можно сказать: принцип, господствующий в магии, в технике анимистического способа мышления, состоит во «всесилии мыслей».

3

Термин «всесилие мыслей» я позаимствовал у одного высокоинтеллигентного, страдающего навязчивыми представлениями мужчины, который после своего выздоровления благодаря психоаналитическому лечению получил возможность проявить свои деловые качества и сметку[335]. Он придумал это выражение для мотивировки всех тех странных и жутких происшествий, которые преследовали его и, видимо, других, вызванных тем же недугом. Стоило ему только подумать о ком-нибудь, как тут же встречал его, словно вызвал заклинанием; стоило неожиданно справиться о самочувствии давно отсутствовавшего знакомого, как ему приходилось услышать: тот только-только умер, так что он стал верить: покойник дал о себе знать телепатически; стоило ему произнести даже не вполне серьезно обдуманное проклятие в адрес какого-то постороннего лица, как у него появлялись опасения, что тот вскоре после этого умрет и на него падет ответственность за его кончину. В ходе лечения он сам мог рассказать мне, как в большинстве этих случаев возникала обманчивая видимость и чтó он сам добавлял к событиям, чтобы укрепиться в своих суеверных ожиданиях[336]. Все больные навязчивостью отличаются подобным суеверием, большей частью вопреки своему улучшившемуся разумению.

Дальнейшее существование всесилия мыслей проявляется заметнее при неврозе навязчивости; результаты этого примитивного способа мышления в данном случае доступнее всего сознанию. Но мы должны остеречься видеть в этом исключительный признак именно этого невроза, ведь аналитическое исследование открывает то же самое и при других неврозах. У всех них решающим для образования симптома являются не переживания реальности, а реальность мышления. Невротики живут в особом мире, в котором, как я уже говорил в другом месте, ценится только «невротическая валюта», то есть в их случае действует только то, о чем интенсивно думают и что аффективно представляют, а сходство с внешней реальностью является чем-то побочным. Истерик повторяет в своих припадках и фиксирует с помощью своих симптомов переживания, имевшие место лишь в его фантазии, хотя в конечном счете они сводятся к реальным событиям или построены на основе таковых. Точно так же сознание вины невротиков было бы трудно понять, если бы захотели свести его к реальным преступлениям. Невротика, страдающего навязчивостью, может угнетать сознание вины, какое, пожалуй, было бы под стать серийному убийце; при этом он будет вести себя в отношении ближних как самый внимательный и педантичный собрат, и он вел себя так с самого детства. И тем не менее его чувство вины обоснованно, оно базируется на интенсивных и частых желаниях смерти, которые бродят в нем, по отношению к ближним. Оно имеет основание, если принять во внимание бессознательные мысли, а не преднамеренные поступки. Таким образом, оказывается, что всесилие мыслей, переоценка психических процессов по сравнению с реальностью имеют неограниченное влияние в аффективной жизни невротика и во всех вытекающих из этого последствиях. Если же подвергнуть его психоаналитическому лечению, которое делает осознанным бессознательное в нем, то он откажется верить, что мысли независимы, и всякий раз будет опасаться высказывать злые пожелания, как будто из-за этого они сбудутся. Но подобным поведением и проявляемой суеверностью он демонстрирует нам, насколько близок к дикарю, который ошибочно надеялся одними только мыслями изменить внешний мир.

В сущности, первичные навязчивые действия таких невротиков вполне магические по своей природе. Если они не означают колдовство, то – контрколдовство, призванное защитить от ожидаемого несчастья, с которого обычно начинается невроз. Всякий раз, как мне удавалось разгадать загадку этого несчастья, оказывалось, что оно имело своим содержанием смерть. Проблема смерти, согласно Шопенгауэру, стоит на пороге любой философии; мы слышали, что образование представлений о душе и веры в демонов, характерные для анимизма, сводится к впечатлениям, производимым на человека смертью. Трудно судить, следуют ли эти первые навязчивые, или предохранительные, действия принципу сходства или контраста, ибо в условиях невроза они в результате сдвига обычно искажаются до чего-то крайне незначительного, до крайне ничтожного действия[337]. И защитные формулы навязчивого невроза аналогичны колдовским формулам магии. Однако историю развития навязчивых действий можно описать, подчеркивая при этом, как они, возможно дальше уклоняясь от сексуального, начинаются в виде колдовства против злых желаний, чтобы завершиться в форме замены запретного сексуального действия, которому они как можно точнее подражают.

Если мы принимаем вышеупомянутую историю человеческих мировоззрений, в которой анимистическая фаза сменяется религиозной, а последняя научной, нам нетрудно будет проследить судьбу «всесилия мыслей» во всех этих фазах. На анимистической стадии человек приписывает все могущество самому себе, на религиозной он уступил его богам, но отказался от него не всерьез, ибо сохранил за собой право управлять богами по своему желанию с помощью разнообразных воздействий. В научном мировоззрении нет больше места для всесилия человека, он признался в своей незначительности и,