Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

подобными конфликтами, разыгравшимися в психике. Образцовым случаем такого конфликта между двумя членами антагонистической пары является случай амбивалентной установки, который мы подробно проанализировали в ситуации человека, оплакивающего смерть дорогого родственника. Подобный случай кажется нам особенно подходящим для объяснения создания проекций. Здесь мы опять же встречаемся с мнениями авторов, которые объявляют злых духов первородными среди духов вообще и выводят возникновение представления о душе из впечатления у оставшихся в живых о смерти. Мы отличаемся от них только одним: выдвигаем на первый план не интеллектуальную проблему, которую смерть ставит перед живыми, а перемещаем силу, побуждающую к размышлениям, в область эмоционального конфликта, в который эта ситуация ввергает оставшихся в живых.

Итак, похоже, что первое теоретическое достижение человека – создание духов – брало начало из того же источника, что и первые нравственные ограничения, которым он подчинялся, – из первых предписаний табу. Однако тождественность происхождения не обязательно предвещает одновременность возникновения. Если действительно положение оставшегося в живых по отношению к покойнику впервые заставило задуматься первобытного человека, вынудило его отдать часть своего могущества духам и пожертвовать частью свободы своих поступков, то эти творения культуры были первым признанием Ананке, противящейся человеческому нарциссизму. Первобытный человек склонился перед превосходством силы смерти в той же позе, в какой он, видимо, отрицал его.

Если у нас достает мужества использовать наши предположения дальше, то мы склонны спросить, какая существенная часть нашей психической структуры отражается и возрождается в создании с помощью проекции духов и душ? Затем, трудно оспаривать, что первобытное представление о душе, как ни далеко оно стоит от более поздней, совершенно нематериальной души, все же, по существу, с ней совпадает, то есть понимает человека или вещь как нечто двойственное, между двумя составными частями которого распределены известные свойства и изменения целого. Эта первоначальная дуальность, по выражению Спенсера[347], идентична тому дуализму, который дает о себе знать в привычном для нас отделении духа от тела и неоспоримое словесное обозначение которого мы видим, например, в описании человека, находящегося в обморочном или буйном состоянии: он вне себя[348].

То, что мы, таким образом, почти совсем как первобытные люди, проецируем во внешнюю реальность, может быть только осознанием состояния, в котором вещь дана чувствам и сознанию, существует, а наряду с ним есть другое, где вещь латентна, но может вновь появиться. Стало быть, проецируется сосуществование восприятия и воспоминания, или, говоря обобщеннее, существование бессознательных психических процессов рядом с сознательными[349]. Можно было бы сказать, что «дух» человека или вещи сводится в конце концов к их способности быть объектом памяти или представления тогда, когда они стали недоступны восприятию.

Разумеется, ни от первобытного, ни от современного представления о «душе» не приходится ждать, что при их размежевании соблюдается та же демаркационная линия, которую наша современная наука проводит между сознательной и бессознательной психической деятельностью. Скорее анимистическая «душа» соединяет в себе определения обеих сторон. Ее призрачность и подвижность, способность оставлять тело и завладевать временно или навсегда другим телом – все эти признаки, несомненно, напоминают о сущности сознания. Но способ, каким она скрывается за внешним обликом личности, напоминает о бессознательном; неизменность и неразрушимость мы приписываем теперь уже не сознательным, а бессознательным процессам и их рассматриваем в качестве подлинных носителей психической деятельности.

До этого мы говорили, что анимизм – это система мышления, первая полная доктрина мира, а теперь собираемся сделать некоторые выводы из ее психоаналитического понимания. Повседневный опыт может продемонстрировать нам еще раз главные качества «системы». Ночью мы видим сны и научились днем толковать их. Сон может, не изменяя своей природы, казаться спутанным и бессвязным, но может также, напротив, подражать порядку впечатлений от некоего события, выводить одно происшествие из другого и часть своего содержания относить к этому другому. Это, видимо, удавалось ему в большей или меньшей степени, но почти никогда настолько хорошо, чтобы где-то не проявилась абсурдность, разрыв в структуре. Если мы подвергнем сновидение толкованию, то узнаем, что непостоянное и неравномерное распределение его частей также почти не важны для его понимания.

Существенным в сновидении являются его идеи, имеющие, разумеется, определенный смысл, связь и порядок. Но их порядок совсем иной, чем запомнившийся нам из его явного содержания. Связь сновидческих идей нарушена и может затем или вообще исчезнуть, или быть заменена новой связью содержимого сновидения. Почти всегда, кроме сгущения его элементов, осуществлялось их перераспределение, более или менее независимое от прежнего порядка. Мы скажем в заключение: то, что возникло на основе материала сновидческих идей в результате работы сновидения, подверглось новому воздействию, так называемой вторичной обработке, цель которой, по-видимому, устранить получившуюся после работы сновидения бессвязность и непонятность в пользу нового «смысла». Этот новый, достигнутый вторичной переработкой смысл уже не является смыслом сновидческих идей.

Вторичная обработка продукта сновидческой работы – прекрасный пример сущности и притязаний системы. Интеллектуальная функция в нас требует унификации, связности и понятности любого материала восприятия или мышления, которым она овладевает, и она не боится установить неправильную связь, если из-за особых обстоятельств не способна уяснить правильную. Такое системосозидание нам знакомо не только по сновидениям, но и по фобиям, навязчивым мыслям и некоторым формам бреда. При маниакальных заболеваниях (паранойе) системосозидание наиболее заметно; оно преобладает во всей картине болезни, но его нельзя не заметить и при других формах невропсихозов. Тогда во всех случаях мы можем показать, что произошла перестановка психического материала соответственно новой цели, часто, по существу, довольно насильственная, хотя и кажущаяся понятной с точки зрения системы. Лучшим признаком системотворчества является то, что любой его результат позволяет обнаружить по меньшей мере две мотивации: одну, исходящую из предпосылок системы, то есть иногда бредовую, и другую, скрытую, которую мы обязаны признать, собственно говоря, активной, реальной.

В пояснение – пример из области невроза: в статье о табу я упомянул о больной, навязчивые запреты которой демонстрировали громаднейшее сходство с табу маори. Невроз этой женщины направлен на ее мужа; он достигает пика в защите от бессознательного желания смерти. Но ее явная, систематизированная фобия относится к упоминанию о смерти вообще, причем муж совершенно исключен из игры и никогда не становится предметом осознанной заботы. Однажды она слышит, как муж поручает отнести в определенную лавку для точки его затупившуюся бритву. Побуждаемая странным беспокойством, женщина сама отправляется в эту лавку и по возвращении из этой разведки требует от мужа, чтобы он навсегда выбросил эту бритву, ибо пациентка обнаружила, что рядом с названной им лавкой находится склад гробов, траурных принадлежностей и т. п. Из-за его