«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

себя ругать и, вдруг, находишь это решение. Говорят, что Архимед в одном таком именно случае воскликнул: «Эврика!» Я был уверен, что это он – Самсоныч, а для меня – мой Самсон. Мой сосед на собрании подтвердил, что это был Василий Самсонович Уфимцев, живший на задах нашего огорода. Раньше я его не знал, потому что он жил в нижнем конце села, в северной части, а потом поселился на пустыре за нашим огородом.

По своей привычке анализировать свои переживания, я старался потом разобраться в том, как же у меня получилось такое откровение образа моего героя: то ли тут сказалось магическое влияние созвучных слов – Самсоныч и Самсон, то ли образ нашёл, наконец, своё оформление при виде Самсоныча, но вероятнее всего здесь сказалось диалектическое сочетание того и другого познавательного момента.

Раз я нашёл в Самсоныче искомый мною образ Самсона, то не мог удовлетвориться только одним видением его на сходе, а захотел подробнее узнать о его личности и его жизни. Я побывал у его домины и осмотрел его хозяйство. Я предполагал, что у такого великана и силача всё будет большим по масштабу, чем у других, но увы! Всё было маленьким: маленькая избушка с двумя окнами на улицу, крытая дёрном, маленький дворик с небольшими тёсовыми воротами, маленькие «службы» – амбар, конюшни и пр. От знакомых я узнал, что хозяйство у Самсоныча тоже небольшое: две рабочие лошади, коровка с телёнком, десять овечек, немного птицы. И всё это было от того, что у него был небольшой «надел» земли: мужику просто негде и не на чем развернуть свою силушку. Сколько он не старался «залучить» побольше земельки – это не удавалось: её расхватывали богатеи, а арендовать в «татарах» не было средств. Помню – это противоречие, вернее – несоответствие натолкнуло меня на глубокое размышление, которое привело меня в конце концов к мысли о несправедливости существовавшего тогда социального строя, дескать, сила человека сковывалась какой-то другой силой, но какой – я ещё тогда не понимал.

Моё первое признание в Самсоныче моего Самсона, очевидно, основывалось на внешних признаках сходства: на его фигуре и наличии силы. Библейский Самсон, как известно, был человеком богатырской силы: он расшатал здание, в котором «гуляли» филистимские вожди и они погибли. Сила же его была в волосах, но Далиле удалось лишить его силы, потому что она остригла ему волосы. Этот момент библейского повествования в образ библейского героя вносил новую черту: необходимость понять его с внутренней стороны, со стороны психологической. В детском возрасте такое понимание для меня было просто недоступным. Совсем другое дело было в момент моей встречи с Самсонычем: у меня был уже большой опыт жизни, обогащённый к тому же чтением таких художественных произведений, как «Отелло» В. Шекспира, «Анна Каренина» Л. Н. Толстого и др., в которых раскрывались тайники человеческих душ. Теперь для меня вопрос о том, как могло случиться, что библейский Самсон стал жертвой происков Далилы, не представлялся полной загадкой как раньше, а у меня был ключ к пониманию его психологии. Естественно, поэтому, что в характере Самсоныча искал ту же черту, которая была и у библейского Самсона. Я расспрашивал о нём у знакомых, что он за человек в быту, в жизни. Зная повадку наших мужичков иногда развернуться и показать свою «силу сильную и волю вольную», я особенно интересовался тем, как Самсоныч проявлял себя в этом отношении. Легко можно было представить по аналогии с другими мужичками, которые, бывало, когда входили в буйный раж, то били всех и всё, крушили, а если бы Самсоныч взялся за это, то он в щепы превратил бы своё хозяйство. Мне говорили, что Самсоныч никогда не злоупотреблял пьянкой, всегда выдержан и примерный семьянин. В его натуре слились сила и кротость, т. е. те качества, которые мне казались присущими и библейскому Самсону. Самсон погубил филистимских вождей, но это был акт политический, но не проявление буйной самоуправской силы, в отношениях же к Далиле он проявил качество, составным элементом которого, как я думал, была кротость. В те времена, о которых идёт речь, распространена была репродукция одной картины известного художника, на которой был изображён лев, символизирующий силу у ног женщины. Эта картина, как мне кажется, могла бы часттично символизировать характер отношений библейских Самсона и Далилы, но только частично. В характере Самсона я видел и черты Отелло – доверчивость, пока что не омрачённую ещё ревностью, и это всё при наличии чисто детской простоты души. Я предполагал это качество и у Самсоныча, но пока не имел наглядного подтверждения этому. Этим и закончилось моё знакомство с Самсонычем, точнее – мои знания о нём после первой встречи.

Прошло много лет и я увидел его в совершенно иной обстановке – после Октябрьской революции. Совершенно изменилась Теча и её жители. Здание, в которой была волость, теперь стала избой-читальней. В той части здания, где сидели писарь и писарёнок и где на столе с зелёным сукном стояло зерцало с орлом – символ самодержания, была сцена, а в большой части комнаты, где раньше производились суды, теперь стояла мебель для публики при спектаклях. На спектаклях, как я заметил при посещении одного из них, была совсем другая публика, как в дореволюционное время: в «партере» сидели те, кто раньше мальчишками и девчонками торчали у окон в попытке заглянуть в зал. Сидели раздетые в чинном порядке, семьями, смотрели, временами аплодировали. Тут я видел своих знакомых – Постниковых супругов – Андрея Павловича, Агафью Николаевну и Татьяну Павловну Клюхину и дочь её Марию Николаевну и многих, многих других. И вдруг мой взгляд упал и остановился на человеке, который почему-то снаружи, со стороны публики поднимал и опускал занавес. Всматриваюсь пристальнее и узнаю в этом человеке Василия Самсоновича. Он немного сжался в корпусе, но шапка седоватых теперь волос по-прежнему выдаётся на его голове. Приодет лучше: в тужурке военного образца, хотя и поношенной уж. Вид у него подобранный, а главное – выражение достоинства, в котором так сквозит мысль: вот смотрите – я тоже служу культуре. Когда он накручивал на руку верёвочку для подъёма занавеса, то в его жилистых и узловатых руках она казалась ниткой, и вся операция эта казалась детской, а он простоватым, по-детски наивным великаном. Я заговорил с ним, и он рассказал мне, как составилась «труппа» артистов из доморощенных талантов, которые нашлись на Горушках и Макаровке. С горечью упомянул о том, что был безграмотным и был рад, что его пригласили участвовать