«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

одной женщиной мужа в самом селе, причём убийцей оказалась уже не молодая женщина, а мать семейства. Любопытно, что это событие среди населения, наоборот, подверглось главным образом моральному разбору его, моральной оценке. Может быть, это произошло от того, что и убитый и убийца были очень хорошо знакомы всем с хорошей стороны, а поэтому оно глубоко всех взволновало. Толковали о том, что жена заметила в отношении мужа к его и её родной дочери нечто ненормально сексуальное… и зарубила. Эти толки, однако, не дошли до детского сознания. Когда же взрослые стали разбирать вопрос о том, что убийца будет отдана под суд и понесёт определённую кару в наказание, этот момент очень своеобразно преломился в сознании и выразился в вопросе: «за что же будут её судить, ведь, она убила своего мужа, а не чужого». Это детское суждение как нельзя лучше всего свидетельствует о том, насколько детские мозги были не подготовлены к тому, чтобы воспринимать те «глубокие» истины, которые заключались в заповедях Моисея.[340]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 347–351.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.

Люди «странные» и люди, «обиженные богом»

[1961 г. ]

Как разговоришься с кем-нибудь из жителей соседних с Течей сёл о житье-бытье их, так и узнаешь, что в каждом из них есть свои, чем-либо из ряда других выделяющиеся люди, не славой, не трудом, а каким-нибудь отклонением от обычного быта или нормального состояния. Так, в Сугояке, например, в этом отношении указывали на Васю Курника, совершенно оторвавшегося от земли и крестьянства и странствовавшего «по городам и весям» с кружкой «на украшение храма», или на Микулу-мужика – идиота и летом, и зимой расхаживавшего по селу в одной длинной рубахе, с пёрышком в руке, которое он крутил, поворачивая на солнце.[341] В Беликуле указывали на карликов брата и сестру Афоню и Проню[342], а в Нижне-Петропавловском селе, короче называемом – Нижной, был мужичок-поэт, у которого был талант говорить рифмованными стихами, но по содержанию стихи были густо циничными, порнографическими. На него и указывали, как на некое редкое явление, на талант, и были любители послушать его «стихи» и проводились «чтения», на которых он являлся с полным сознанием своего редкого таланта и «читал». В Тече тоже были свои замечательные люди, хотя не с таким талантом, как у последнего дяденьки, а, наоборот, люди бесталанные, «богом обиженные», вроде вышеуказанных Афони и Прони. О них-то вот и будет ниже речь.

* * *

«Екимушко»

Он по месту рождения не был теченским, а нижновским, но, как говорится, «прибился» к Тече, а по-учёному сказать – акклиматизировался. Началось с того, что он приходил в Течу в престольные праздники – «Девятую» и «Первый Спас», приходил, как и многие тогда делали – помолиться Богу. Его, как «богом обиженного», заметили, зазывали в гости. угощали шаньгами, пирогами. Завязалось знакомство, и он стал в Течу приходить и в простые дни. И в этих случаях тоже то туда, то сюда зазывали чай пить, пообедать, а то и переночевать. Вот так он и привык к Тече: сходит на день-два в Нижну, где у него жила мать, а потом приходит в Течу. Бог его обидел зрением: он был слепым. Сам про себя он по этому поводу говорил так: «вижу, что под ногами чуть брезжит, а больше ничо́ не вижу». И так, если посмотреть ему в глаза, то ничего как будто бы ненормального в них нет: карие, как у многих, а приглядишься повнимательнее: да, что-то не то: как бы глазка́ в них нет, мёртвые. Так бывает на болоте, когда в нём неподвижная, стоячая вода и в ней ничего не отражается.[343] Когда Екимушко сделался в Тече, как говорится, завсегдатаем, ему было за двадцать лет. Волосы у него были чёрные, подстрижены в кружок по-деревенски, лицо бледное, как это бывает, например, у сектантов. Так как он с детства не занимался физическим трудом, то был слабого сложения: тонкие руки висели, как плети, ноги при ходьбе гнулись в коленах, и вообще вид был довольно жалкий. Обычный его внешний вид был таков: бредёт он с палочкой, бочком, ощупью, а глаза устремлены куда-то вверх, как это делают все слепые. Что можно сказать об его одежде? Можно ли её подвести под какой-либо стиль? Вопрос этот кому-либо может показаться странным и пустопорожним, дескать: какой же может быть стиль одежды в деревне? А вот и нужно сказать, что не только он может быть, а и был. Например: зипун, пониток, частобор, шуба с бархатной или сафьяновой отторожкой, круглая поярковая шляпа – разве это не стиль? Но в отношении Екимушкиной одежды нужно сказать, что она была не в этом стиле, а была смешением различных стилей. Как составлялся его гардероб, если можно так выразиться? Он составлялся по пословице: «С миру по нитке – голому руба». Скажем так: Новиков дал ему визитку с плеч своего сына Васи, конечно, обносок; Николай Иванович Лебедев дал обношенные свои плисовые шаровары; на ноги кто-то дал, так называемые, бахилы, а шляпу подарил со своей головы Паша Бирюков. Вот и получается, что сверху на половину он походил на барина, а второй половиной – на крестьянина. Где уж тут говорить о стиле – лишь бы не ходить голым.

Как питался Екимушко? Можно ли было его отнести к нищим? Если бы его кто-либо назвал нищим, то он бы нанёс ему смертельную обиду. Нищие в Тече были «кусошниками»: они сидели, например, по праздникам у церкви, где для них о[тец] протоиерей, настоятель церкви, распорядился поставить длинную скамейку, на которой они сидели рядышком, как воробьи осенью на электрическом проводе, а идущие в церковь, главным образом, женщины подавали им шаньги, кральки со словами: «помяни раба Божия» такого-то. У этих нищих была даже своя организация: они иногда продадут подаяние, коллективно купят штоф вина и где-нибудь на Горушках устроят настоящий пир с песнями и танцами. Были «кусошники», которые ходили по домам, а один парень из Черепановой – Стёпка или Егорко – даже возил тележку с ящиком, прикрытым скатёркой, и распевал: «батюшко, матушка, сотворите святую милостинку ради Христа, что Господь послал», причём последние слова так выкрикивал, что слышно было издалека. Екимушко не примыкал ни к той, ни к другой группе: он был не «кусошник», а приходил в «гости», «гостил» и если ему при этом что-либо давали, то не