«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

ясно, что несчастный воспроизводил ту картину похорон, когда над могилой делали холм, и в этот момент его сознание помутилось. Но как эта беда случилась с Иваном Степановичем, что он, нормальный мужичок-середнячок, муж хорошей работающей жены, отец такой же дочери, вдруг помешался на «тысяцах», сохранив при этом и нормальное мышление?[345] Вот он принёс на продажу рыбу и раков и назвал цену всему двадцать пять копеек. Спросите его, как он установил такую цену: может быть, её подсказал ему кто-нибудь? Ошибаетесь. Спросите его об этом, и он вам продемонстрирует такую калькуляцию, которая под стать учёному человеку. Он вам всё оценит по копейкам: вот этот окунь побольше ценой пять коп[еек], раки – две копейки, окуни поменьше – десять коп[еек], а остальное – за чебачок. Вы просмотрите его расчёт и отдадите деньги. Всё ясно: суждение у Ивана Степановича трезвое. Но вот получил он свой четвертак и перемахнул на «тысяцы». Начинает делиться своими тысячными операциями. «Мне – говорит, – Антон Лазаревич «поплатился»: уплатил пять тысяч из пятнадцати тысяч долга. Достаёт свои «тысяцы» и показывает пять фабричных этикеток к кускам мануфактуры, которые фабрикой наклеивались как клеймо: на них большей частью изображалась фабрика. Что это? Насмешка? И насмешка и единственный выход из положения: он не уйдёт, пока что-либо не получит.[346] И ему не один Новиков так был должен, а должны были и протоиерей, и Пеутины, а вот дьячок не был должен: он понимал, что тут нечего взять. Логика? Да – по Аристотелю. Но как объяснить скачок от копеек к «тысяцам»? Это не всё: у Ивана Степановича ещё есть странный, даже более странный, чем на «тысяцы» ход мысли. Вот он сообщает, что прошлой ночью к нему в голбец приезжал его императорское величество со своим семейством. Что это такое? Если бы он был жив в настоящее время и об этом узнали нынешние сектанты, они бы объявили его провидцем и сказали, что он провидел трагедию, разыгравшуюся в подвале Ипатьевского дома много позднее. Но как всё-таки у него зарождалась в мозгу такая картина, о которой он тогда рассказывал? Как-то из волости с диким криком выбежал Иван Степанович: «Спасите: меня хотели зарубить чингалом» (кинжалом). Что было на самом деле? Он стоял у стола писарёнка, а на столе лежал ножичек из кости, которым разрезывают бумагу, листы не обрезанные у книги. Форма этого канцелярского ножа действительно имела форму кинжала. Когда писарёнок взял в руки нож, ему показалось, что на него нападают с «чингалом». Повышенная чувствительность, самовнушение. А вот подчинение внушению. Приходил к нему нечестный человек и внушает: «И. Ст.! Ты что не жнёшь свою пшеницу там-то. Зерно-то ведь осыпается». И. С. берёт серп и сжинает пшеницу на «своей», как внушено, полосе, а подлец-внушитель снопы свозил на своё гумно. Он никого не обижал, а его обижали. Так он и жил. Жаль, что он не попался на глаза, а вместе с ним и те, которые потешались над ним, Фёдору Михайловичу Достоевскому: он бы сумел и его и «тех» показать с обнажённой душой – по-карамазовски.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 536–547.

* * *

Настенька черепановская

Её именовали черепановской по названию деревни, в которой она родилась и жила постоянно. Деревенька эта – Черепанова – находилась (теперь её уже нет) вблизи нашей Течи, на левом берегу одноимённой с селом речки, против юго-западной окраины его, именуемой Горушками.

Мне было пять-шесть лет, когда она девушкой шестнадцати-семнадцати лет приходила иногда к нам в гости помогать нашей матушке по хозяйству: то постирать бельё, то пополоть в огороде и т. п. Между нами – ею и мной, так сказать, было большое различие в возрасте, и я знал её лишь по наблюдениям за ней, да по разговорам, которые велись о ней в нашей семье. Этих двух источников знакомства с ней, однако, было достаточно для того, чтобы яркий образ её сохранился в моей душе. Вот он.

Природа наградила Настеньку богатырским сложением и силой, какие можно встретить лишь у мужчин в пору их зрелого возраста. Бывало зимой какой-либо большой, тяжёлый воз с сеном свалится на раскате на бок; Настенька подойдёт, подопрёт его своим плечом, и он становится «на попа». Так же летом, в распутицу, какой-либо тяжёлый воз застрянет от того, что колёса «заест» в колее; несчастную лошадёнку начинают стегать кнутом; она рвётся направо, налево, но не может вытащить телегу на лужи; Настенька подойдёт, возьмётся за тяж, ухнет, чтобы лошадка согласовала свои силы с её силой, рванут в две силы, и воз становится на гладкой дороге.

Только бы радоваться Настеньке, что природа наградила её такой силой, так нет: этот её дар природы обернулся против неё – появились завистники её силе из среды парней-зубоскалов да некоторых мужиков-бородачей, которые стали осмеивать её, «галиться» над ней по разным случаям какой-либо беды. Случалось иногда так: не может опять-таки какая-либо лошадка завезти воз на гору из-за перегрузки его; и вот какой-либо зубоскал заявит: «Надо Настю позвать – она, кобыла, разом подмахнёт телегу на гору». Или: строят дом и не могут поднять тяжёлое бревно, и опят начинают трясти Настенькино имя с разными обидными для неё присловьями – дескать, «такая-сякая». Старались поднять её на смех по всякому подходящему и неподходящему случаю. Так, на селе не принято было, чтобы женщины ездили «на верге» по-мужицки – «на расшарашку», но бывали случаи, что какая-либо тётушка, по нужде, появится среди бела дня таким «рыцарем» и ничего – кто отвернётся, а кто погорячее «нравом» – плюнет, но промолчит. А покажись в таком виде Настенька, так зубоскалы начинали язвить: «Эй, Настя, Настя, смотри»… и дальше шли непристойные слова, обидные для чести девушки.

А была Настенька добрая и ласковая. Любила детей. Не дай Бог, если она увидит, что кто-то бьёт ребёнка. Подбежит, выхватит его из рук обидчика-истязателя, а самого его возьмёт за руки, взмахнёт вокруг себя, и он «вверх тормажками» летит. Возьмёт потом ребёнка на руки, и лицо её засияет счастливой улыбкой, а сама она боится дохнуть на ребёнка своей могучей грудью.

Любила также Настенька помогать другим и обижалась, если ей за услугу предлагали деньги, как за подённую работу. Единственно, что она принимала за услугу, то чтобы её угостили чайком. Пить чай – это было её душой, и в этом случае одним самоваром, даже вёдерным, от неё не отделаются: сядет она за стол, и чашка чайная с блюдечком только разговор ведут в её