«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

них были особые, не деревенские, но распространённые в деревне: его звали Евсевий, а её – Калерия. Сокращённее его звали Евсей. Уже в их именах слышится что[-то] классическое, античное. Далее, словно кто-то подшутил над ними, соединив в одну семью: именинниками они были в один день. В деревне это считалось не маловажным событием. Главное же было то, что они жили так дружно, что один без другого никуда. Их материальное положение было где-то на середине от бедняка к середняку, с тенденцией, однако, оформиться в последнего, в середняка. Немного сеяли, имели лошадь, коровку, небольшую избушку с пристроем, но в дополнение к этому летом ходили на подённые работы: косить, жать, сгребать сено, молотить, одним словом на разные случайные приработки. Вот тут-то они проявляли себя Филемоном и Бавкидой. Прежде всего, выходили на работу вместе. Что бы они не делали, обязательно рядом. Садились за стол – обедать, «паужинать», ужинать рядом. Было что-то трогательное в этом их единении, что внушало уважение к ним. Что скрывать, в деревне иногда позволялись непристойные выходки к «бабам», пошлые замечания, зубоскальство по поводу той или другой семьи, семейных отношений. По отношению к ним – нет. Да и сами – некоторые муж и жена, – особенно под хмельком тоже «распоясывались» иногда настолько, что давали повод к такого рода отношениям к ним. У Евсевия и Калерии этого не было: в их поведении среди «общества» и на работе проявлялась та черта наших крестьян, которая называется «важеватостью», степенством, сознанием своего достоинства.

Был у них, в отличие от античных Филемона и Бавкиды, единственный сын – «Васька-калешка». Любопытно, что прозвище «калешка» ему было дано по имени матери – Калерии. Объясняется это, очевидно, тем, что имя её так поразило изобретателя прозвищ своей оригинальностью, что он использовал его придумывающим прозвища. Было видно, что отец – Евсей, по согласованию с матерью – Калерией, по отношению к своему единственному сыну придерживались строгой системы. Однажды мы, приятели этого «Васька-калешки», были свидетелями того, как Евсевий «дубасил» его за расточительность: излишнее скармливание их хлеба собаке. Впрочем, это был едиинственный случай, когда мне приходилось видеть Евсевия вышедшим из его обычного, нормального состояния. Перед глазами у меня, наоборот, Евсевий и Калерия стоят, как живые, в идиллической картине: «подёнщики» возвращаются после работы усталые, но обязательно с песнями, сидят на телеге тесно, «грудно» и среди них, как голубки, рядышком Евсевий и Калерия.

В момент развития революционных событий Евсевий «проштрафился»: у него тоже найден был зарытый в землю хлеб. Революция, таким образом, застигла его уже в момент, когда он начинал «вызревать» в кулака, или, по крайней мере, становился подголоском их, кулаков.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 314–316 об.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.

Две теченские леди Макбет и детские размышления по поводу совершённых ими убийств

[1961 г. ]

Не убий! Шестая заповедь

Моисеева законодательства.

Не убивать, нельзя убивать, как и самое слово «убийство» вошли в наш детский разговорный язык из школьного изучения закона Божия. Это изучение начиналось с запоминания, зазубривания десяти заповедей Моисея. Так же, как заучивалась таблица умножения и по порядку и в разбивку, нужно было уметь прочитать любую заповедь. Знание этих заповедей было альфой и омегой изучения закона Божия. Можно было, например, сбиться на чтении тропаря, но нельзя сбиться на знании заповедей; знание их было тем, что в логике выражается словами condition sine qua non – условие без которого ответ не может быть признан удовлетворительным. Вовсе не требовалось разбираться в том, что означают эти заповеди, например, «не прелюбы сотвори»: для школьника считалось достаточным суметь прочитать, а что обозначает та или другая заповедь – по этому поводу рассуждали так: подрастёшь – узнаешь, жизнь научит. Вот так воспринята была нами, школьниками Теченского села, и шестая заповедь Моисея, так сказать, голословно, формально, но жизнь поторопилась преподнести содержание её в конкретной форме и этим дать материал для детского мышления.

Во дворе школы находилась каталажка для уголовных пересыльных преступников. Это была кирпичная изба, на половину как бы вдавленная в землю: окна её уже были на уровне земли. Если каталажка при волости в сознании населения представлялась чем-то вроде карцера, т. е. не особенно страшным местом заключения, то каталажка у школы считалась если не настоящей тюрьмой, то, во всяком случае, преддверием тюрьмы. Она и на самом деле имела отвратительный вид тюремного каземата. Соседство её со школой объяснялось тем, что в том здании, где была теперь школа, жил раньше на квартире становой пристав Селивестров, а эта каталажка и была в непосредственном подчинении его и вообще всех теченских приставов. В каталажке всегда сторожил татарин, а неподалёку жил стражник Алексей Яковлевич Лебедев.[339]

Нужно сказать, что эта изба мало интересовала школьников, просто сказать: они и не понимали её назначения. Но вот произошло событие, которое сразу привлекло внимание школьников к этой избе, больше того взбудоражило их, как магнит, приковало их внимание к ней: по школе прошёл слух о том, что в эту каталажку только что из Баклановой привезли молодую женщину, которая убила мужа. Сторожиха даже рассказывала, что она знает эту женщину, что она, эта женщина, теченская и не так давно вышла замуж. Сообщение об этом событии стало известно школьникам в перемену перед последним уроком, и на уроке чувствовалось возбуждение школьников. Был март. Занятия кончились засветло и школьники с некоторым опасением кинулись к окошкам избы – посмотреть на преступницу. Всё внимание их было сосредоточено на внешнем виде преступницы и в их воображении она рисовалась чуть ли не зверем, если не мохнатым, то, во всяком случае, со страшными глазами. Любопытно именно то, что внимание их было сосредоточено на внешней стороне этого события: как оно произошло. Все согласны были, например, признать, что она убила мужа, когда она спал (иначе он не дался бы); согласны были с тем, что она зарубила его топором (нож для этого казался слабым орудием), но расходились только в том, был ли удар по темени – плашмя, или остриём. Дальше интереса к внешней стороне события мышление школьников не пошло: не было моральной оценки его. В их сознании только отразилось одно: зверь (в данном случае убийца) совершил преступление так-то: взял топор и зарубил … всё. По правде сказать, и суждения взрослых по этому вопросу вращались тоже преимущественно в таком же духе.

Года через два – после этого события много шума в Тече вызвало убийство