При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

хоть восемнадцать человек – да ведь она готова горы перевернуть, лишь бы её добро вернулось добром к её мужу! «Вы добра ему пожелайте!» Ей совсем немного надо – пусть каждый, кто побывал у них, не забудет Габбаса-абый, пусть искренне добра, выздоровления пожелает ему. Слово людское, взгляды людские – сильны.

– Я и людей в дом зову по просьбе Габбаса, – неожиданно говорит она. И я понимаю, что это так. Это их общее желание – они всем своим домом, всей семьёй живут любовью к людям.

«Текла бы я золотом… Падала бы каплями серебра…» – ведь их жизнь такая, как в этой песне поётся.

Нет, не суровый Габбас-абый. Подкладывает картошку, ласково, жалостно глядит на всех нас!

Вот бы попросить Адилю спеть. Адиля издалека улыбается мне, гладит Сарвар-апа по плечу, шепчет ей что-то.

За моей спиной тёплая печь, на коленях – почти опустошённая тёплая миска.

Текла бы я золотом…

Падала бы каплями серебра…

А в доме такая благодать, что словами не выскажешь.

– Смотри! – Дамир показывает на мальчишку, с гордостью смотрящего на Габбасе-абый. В голосе Дамира, в лице Дамира зависть, и я понимаю его: дом, в котором есть мужчина, – дом; дом, где есть отец, – дом! Тут дети с живым отцом, а мы с Дамиром сироты.

– Держи, Ибрагим! – Дамир протягивает мне кружку. Чай? Самый настоящий, крепко заваренный, позабытый. – Смотри!

Сарвар-апа ставит на стол мёд. Мы все невольно ахнули. Мёд ставят только перед самыми близкими людьми.

– Вот это да! – выразил кто-то общее чувство.

– Март, а он у вас и не загустел вовсе.

– Он жёлт, как камедь[35].

Габбас-абый сияет.

Мы очень несмело, лишь кончиком ложки, притронулись к нему.

– Уходят! – толкнул меня Дамир.

– Нет, нет, Габбас-абый, вы не ходите, – я вскочил на сладко покалывающие ноги. – Мы с Адилёй проводим. Сарвар-апа, скажите…

Дамир съёжился на своей телогрейке, полоснув меня недружелюбным взглядом.

Конечно, их можно было бы и не провожать – они ночуют в соседнем доме, но мы с Адилёй наконец остались одни. Как я ждал этой минуты!

– Пойдём, Ибрагим, ты, наверное, устал.

Я послушно иду за Адилёй, ступаю в её следы. Снег замёл дома и изгороди. Только снег и мы с Адилёй. Кругом ни души. Даже собаки не лают. Лишь посвистывает ветер, вызывая в душе тревогу.

– Постой-ка, – Адиля внезапно остановилась, прижалась ко мне.

– Что ты? Чего испугалась? Ветер это. – И в самом деле ветер мечется между домами, посвистывает, шипит в уши, словно затаил на нас какую-то обиду, взвихривает снег. – Ветер это, – повторяю.

– Нет, это волки! Вот когда понадобилась бы палица Дамира!

Приподнял шапку и, правда, сквозь шёпот и свист ветра услышал вой. Волки. И не один, не два, видать, большая стая. Один завывает протяжно, остальные короткими сильными завываниями подхватывают его вой.

– Мне страшно, Ибрагим. – Адиля жмётся ко мне.

– Они далеко, ты не бойся, Адиля, – а у самого бегут по телу мурашки, оторопь берёт. – Ты не бойся, – мой голос срывается. – Вот, оказывается, почему замолчали собаки. Они волков испугались. – Я даже улыбаюсь. – Ты только не бойся!

– Пойдём в дом, – дрожит Адиля.

– Они же далеко, а мы дома, – стараюсь я казаться храбрым.

И Адиля верит мне, неожиданно прижимается ко мне. Я распахнул бешмет и впервые близко услышал стук её сердца. Она закинула голову и широко раскрытыми глазами смотрит на меня. Приближаю к её губам свои губы, которых в течение целого дня касались лишь ветер со снегом, ощущая её сладкое дыхание. Она глаз не закрывает, наоборот, раскрывает их ещё шире и смотрит на меня не мигая, и улыбается, а я вижу её белые красивые зубы и тянусь к ней, ещё ближе! Адиля смеётся, откидывает голову назад, отстранясь от меня, а потом сама целует меня, целует, целует…

Не помню, как мы оказались за печкой. Товарищи уже спят. В доме полутьма. Тоненький истёртый коврик – наше ложе.

– Разувайся, что же ты? – шепчет Адиля.

Не глядя на неё, снимаю онучи и лапти. Она отбирает их у меня и аккуратно размещает на печке.

– Насквозь мокрые, – ворчит совсем как мама. – Так и простудиться недолго. Ну, что ты к месту прирос? Посвети мне.

Я свечу ей, а она смущённо улыбается:

– Вместе шли, вместе ели, а теперь вместе спать будем.

Я смущённо смеюсь.

– Тс-с, – грозит мне Адиля пальцем, но продолжает смущённо улыбаться.

Мы ложимся. Под головой не то брюки, не то пиджак – пуговицы врезаются в голову. Укрываемся нашей же влажной одеждой. Боюсь глаза закрыть, боюсь шевельнуться, рукой-ногой двинуть боюсь. Рядом Адиля. Даже не верится.

Вдруг по мне затопал ягнёнок, которого мы нечаянно разбудили. Я прыснул. Адиля прикрыла мой рот душистой ладошкой. Я наконец вытянул ноги, а сам обеими руками держу её руку. Возле своих ног я чувствую ноги Адили и забываю обо всём на свете: об усталости и дороге, о голодных волках, воющих на пригорке за околицей… Адиля прижимается ко мне и оказывается в моих объятиях, наши губы произносят чистые, ещё не истёртые слова, которые произносятся лишь раз в жизни:

– Я очень люблю тебя, Адиля!

– Я тоже, Ибрагим.

Мычит телёнок, видно, соскучившийся по матери, блеют ягнята, спят наши аульчане. Я крепко-крепко прижимаю к себе Адилю, всё своё богатство, своё сокровище, свою надежду, своё будущее.

То ли ночь быстро промелькнула, то ли утро быстро пришло, сказать не могу.

– Вставай, Ибрагим. Солнце.

Одежда, лапти успели высохнуть, полегчали. Хозяева улыбаются нам:

– Если ещё когда доведётся приехать, прямо к нам, – говорит Сарвар-апа.

Семьдесят пять саней уже загружены, только мешки разные: и в три пуда, и в четыре, и в два. Бумага на всех одна, а вес у каждого свой. Оказывается, у каслинцев большой опыт – как быстро они снарядили нас!

И вот мы идём домой.

Утреннее солнце, спасибо тебе, моя душа полна надежд, в себе я чувствую силу, которой раньше не было. И ноги за ночь отдохнули. И ты вот выпустило на нас свои целебные лучи.

– Странно, Ибрагим, вроде санки тяжёлые, а все идут легко, слышишь, смеются? Это всё солнце, Ибрагим. Когда мрачно, смеяться не хочется, правда ведь, Ибрагим?

Я не могу говорить, у меня словно язык прилип к гортани. Мне очень хорошо. Вдобавок мы ещё везём овёс крупный, сортовой, зерно к зерну. В наш аул едет жизнь! Я тоже, как и Хакимзян-абзый, думаю, что это последняя трудная весна. Во что бы то ни стало я достану