При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

трактор и распашу наши поля. Мы засеем их отборным зерном. А Дамир обязательно поставит на ноги наших лошадей. Где, кстати, Дамир? Я его очень давно не видел. Оборачиваюсь. Он издали машет мне и кричит издали:

– Я достал настоящего овса. – Он подходит ко мне и довольно улыбается. – Не веришь? Выпросил. Пришёл я в конюшню в четыре часа утра. Сколько претерпел! И дали. А ещё я жеребёнка видел, Ибрагим! Настоящего жеребёнка, не веришь?

Шесть лет мечтал Дамир увидеть жеребёнка. Так же страстно мечтал он об Адиле. Что делать, не все наши мечты сбываются.

Я вдруг останавливаюсь. Трое малышей цепляются за материн подол. Я их кормилец. Да ведь я не могу пока жениться на Адиле, никак не могу. Несмотря на то, что Адиля уже так мне близка…

– Понимаешь, настоящий жеребёнок! Ты чего встал? И у нас будут, ты не думай. Вот увидишь, оживеют лошади. Я им все шесть пудов отдам, хоть убейте меня. До травы мы теперь дотянем. Ну идём, Ибрагим. Чего ты задумался?

Мне становится очень жалко Дамира. Отец его был конюхом и в шесть лет посадил Дамира на коня, в семь вывел его в поле, поставил за борону, в десять – Дамир возил снопы. Да, нелёгкая у него, оказывается, жизнь! И теперь ничего нет: ни лошадей, ни Адили. Плохое у него должно быть сейчас состояние, очень плохое.

– Не все наши мечты сбываются, Дамир, – говорю я нечаянно вслух.

Он удивлённо смотрит на меня.

– Какие мечты?

Добрались до Альметьева. Вчера, при слепящем буране, казалось, что нет в нём ни одной живой души, а сегодня, в солнце, старики, чернобровые женщины разглядывают нас, приставив ладошки к глазам.

До заводского пригорка мы дошли, можно сказать, спокойно. Лишь несколько человек поскользнулись на гладкой дороге да сломались одни санки. А ещё у Ханифы-апа порвался мешок, и на дорогу просыпалось немного овса, пришлось собирать по зёрнышку и зашивать мешок. Да ещё несколько человек натёрли себе ноги. Сейчас будет спуск, а после него отдых. Может, снова раздобудем кипятку?

– Домой легче, я тебе говорила, правда, Ибрагим?

Вдруг люди побросали санки и кинулись к середине нашего каравана.

– Воды бы!

– Скорее!

Мы тоже кинулись, растолкали людей. Боком, на мешке, неудобно подвернув руку и ногу, лежала Сабираттэй и слизывала снег с варежки.

– Что с тобой? – Но Сабираттэй не отвечает, лишь чуть качает головой.

Ещё осенью она всё держалась за сердце! «Не ходи, Сабира», – просил Хакимзян-абзый. Как же так? Мне всегда казалось, сносу ей не будет. А вот свалилась, пытается вздохнуть и не может.

– Бедному всегда не ко времени! Середина пути, батюшки!

– Сердце – это тебе не порванный мешок с овсом и не сломанные санки, – люди растерянно топчутся перед Сабираттэй.

– Погоди, ещё обойдётся, что ты так испугался? – говорит Адиля. – А ну-ка, Дамир, клади овёс к Ибрагиму, сажай Сабираттэй на свои санки. Шевелитесь же вы, что вы как неживые? – Сабираттэй наконец осторожно усадили, устроили и закутали ей ноги. – Потерпи, Сабираттэй, потерпи, милая. До завода рукой подать, а там, наверняка, есть врач. Ты потерпи, Сабираттэй, тебе ничего другого не остаётся, как терпеть.

Мы пошли, и я шёл, как все, и смотрел вперёд на дорогу, но видел лишь крепко сжатые синие губы Сабираттэй.

– Поддержи, не видишь? – сердится Адиля. – Гора же. Что ты не двигаешься совсем? Очнись же ты!

Я словно проснулся, ухватился за передок санок, сползаю задом, а сани оседают на меня, то и дело бьют под коленки. Адиля поддерживает их сбоку. Ну и крутая гора! Спускаемся еле-еле, осторожно.

Сабираттэй словно уснула: глаз не раскрывает, губ не разжимает.

А солнце яркое, от белизны снега болят глаза. Помню, самый голодный год был. Мороз не давал ни дышать, ни говорить. Целый день мы совсем ничего не ели. Приехали в Челны, встали на ночлег, а у хозяйки-старушки – горе: в тот день на сына пришла похоронка. Она дрожит, даже клацает зубами. Лежит на кровати, вытянувшись, руки на груди сложила. В доме гуляет ветер, потому что дверь после почтальона оставалась нараспашку. Сабираттэй велела нам с Дамиром растопить печь, сама с девушками перемыла полы, хозяйку одела в тёплое, вскипятила чай. Подняла несчастную с трудом, усадила за стол и вдруг перед всеми нами положила по картофелине и по лепёшке.

– Ах, батюшки! – Я оглянулся на резкий женский крик. Вниз неслись санки, а их хозяйка барахталась в снегу. Стремительно, подскакивая на выступах, летели санки прямо на телеграфный столб.

Люди замерли. Конечно же, мешок лопнул, и золотым посверкивающим на солнце потоком посыпалось в снег зерно.

– Ах, батюшки, беда-то какая! – воскликнул тот же голос.

Натягивались арканы, верёвки, люди себя подставляли под сани. Некоторые, сидя на снегу, сползали по горе, удерживая санки спиной.

Дамир крепко держит санки с Сабираттэй сзади, Адиля – сбоку, я – спереди, и всё равно страшно, а вдруг как-нибудь и наши санки вырвутся?!

Чтобы не упасть и не поскользнуться, люди держатся друг за друга.

– Слава Аллаху! – слышится снизу счастливый вздох. Кто-то уже идёт по заводской улице.

Скорее, скорее, тороплю я себя. Лишь бы добраться до врача.

– Осторожнее, Ибрагим, – шепчет Адиля.

Врача на заводе не оказалось.

– Был до войны, а теперь у нас только фельдшер. В медпункт идите, медпункт близко… – уже в спину летел мне голос сторожа.

Медленно везём Сабираттэй в медпункт. Она вроде глаза приоткрыла. Жива. Может, обойдётся? Люди молча идут за нами.

Какая она лёгкая! Мы с Дамиром внесли её в медпункт, уложили на белоснежную кровать, стоящую за занавеской.

Фельдшер, высокая, ширококостная, рябоватая женщина лет сорока, с орденскими лентами на груди, видно, совсем недавно вернувшаяся с войны, испуганно разглядывала лицо Сабираттэй. Потом долго слушала сердце. Побежала к аптечке, разбила ампулу, наполнила шприц, широким шагом вернулась к Сабираттэй.

Мы видели лишь недвижные мокрые лапти, торчащие из-за занавески.

Прошло много времени, прежде чем фельдшер вышла к нам. Увидев её бледное растерянное лицо, я испугался.

– Как наша Сабираттэй? – заикаясь, спросила Адиля.

Фельдшер склонилась над мензуркой, накапала лекарство, снова ушла за занавеску.

– Что с ней? – снова кинулась Адиля к фельдшеру, когда та сняла телефонную трубку.

– Как же вы её пешком пустили, а? – Палец фельдшера срывался, никак не могла она набрать номер. – Больница? Алло! Алло! Больница?

Что она говорила, я почти не слышал, кроме одного слова: сердце, сердце, сердце!

Адиля потащила меня к выходу.

– Да будет она жива, слышишь? – в самое ухо кричал мне Дамир. – Её сейчас увезут в больницу.