«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

который, вероятно, лунатиков побуждал забираться на высокие места домов. Я знал, что в такую лунную ночь хозяева дома тоже приходили на скамейку у бани любоваться картиной ночи и пережить минуты своей первой любви. Бывало, когда сон только ещё начинал клонить меня в свои объятия на отведённой мне кровати в кабинете хозяина, я слышал робкие шаги их в коридоре рядом: они пробирались на скамейку, как любовники, [которые] под покровом ночи спешат на свидание. Много позднее, когда при встрече на курорте «Курьи» двоюродная сестра хозяина[352] М. С. Балакина поведала мне, что хозяйка в своём последнем письме к ней поделилась воспоминаниями о своей счастливой жизни в Сугояке, передо мной мгновенно встала картина, как они – хозяин и хозяйка дома – сидели на этой скамейке и любовались красотой ночи.

Мне всегда, однако, было досадно, что вода в озере была грязной и что оно было мелким: чтобы погрузиться в воду, нужно было зайти далеко в озеро. Запомнилось мне ещё то, что на значительном расстоянии от берега виднелась лодка, купленная у теченского купца Новикова. В Тече она стояла около Мизгирёвской мельницы. Она была большеместная и тяжёлая для плавания в ней. В Тече она редко употреблялась, а в Сугояке, по-моему, она совсем стояла без употребления. Для меня было загадкой, для чего её купили хозяева.

На южной стороне усадьбы, на угоре, по линии построек был расположен сад, а точнее сказать – цветочное хозяйство владельцев дома, потому что деревьев в нём было немного и преимущественно на восточной стороне, по линии фасада дома. По всему было видно, что любовь к цветам была слабостью хозяев. Заранее должен оговориться, что чувствую слабость своего изобразительного пера и только уповаю на снисходительность читателя. Я не считал, сколько было клумб, но их было много: круглых, квадратных, четырёхугольных разной величины. По краям они были обложены дерном. Из цветов были маргаритки, флоксы, настурции, резеда, анютины глазки, табак, левкои и пр., а над ними «царствовали» великаны-георгины вишнёвого цвета. Не было гладиолусов. Одна клумба, круглая, была с портуллаком разных цветов и походила на кудрявую голову ребёнка. Обилие цветов порождало иллюзию, что мы находимся в саду Маргариты («Фауст» – опера) и что вот-вот раздастся романс Зибеля: «О, цветочки мои!» Мне рассказывали, что хозяин даже выписывал корни гиацинтов из Голландии. На одной клумбе, около террасы, в один сезон культивировались помидоры. У хозяев, как выше было уже указано, было вечное стремление к новизне, к новым опытам по разведению растений.

У стены соседнего дома (школа) была малина, за ягодами которой зорко и ревностно следила хозяйка: они предназначались на варенье. Около малинника было несколько кустов шиповника, и однажды я был свидетелем, как хозяйка из цветов его варила варенье. Одним летом здесь же росли цветы для взятков пчёл, и стоял улей. Увы! Опыт из добычи мёда не удался по Некрасову: «суждены нам благие намерения, но свершить нам их не дано».

Почти на середине сада рос развесистый тополь, а около него было нечто похожее на сооружение беседки-ротонды для чая на вольном воздухе. Поблизости стояла метеорологическая станция – водомер и ветряк. Здесь летом 1908 г. я в погожие дни, как багдадский калиф, возлежал на ковре среди травы и пил кумыс, чтобы побороть бронхит в острой форме. В жаркие дни лета вся площадка с цветами под вечер источала аромат, а днём жар томил, и только под черёмухами, что росли у фасада дома, можно было спасаться от жары. Когда-то попечение за цветами было поручено Паруньке, девушке-горничной (см. очерк «Парунька сугоякская»). У садовой ограды, у дороги, стояла длинная дощаная скамейка на двух столбиках. Около неё летом всегда толпились дети из соседних домов. Их приводили за руки, а совсем маленьких приносили на руках няньки – девочки 6–7 лет. Они приходили сюда играть с хозяйскими детьми. Привлекало их, очевидно, и то, что их иногда здесь фотографировали. Я любил сидеть среди этой детворы, и однажды мне пришло в голову (мне было лет 18) взять одну девочку в дети. Своим таким странным намерением я поделился с хозяйкой, она улыбнулась и сказала мне! «Свои будут». Увы! Она оказалась плохим пророком. Здесь же, у этой скамейки, я однажды наблюдал хоровод девушек в Троицу: они кружились и пели песни-веснянки, а одна из них держала берёзку в центре толпы.

В ансамбль сада входила терраса, которая примыкала к парадному входу в дом и была смежной с кабинетом. Она была предметом особой заботы хозяев и, можно сказать, их гордостью. Летом её украшали шторками. Здесь стоял длинный дощаной стол и неподвижные скамейки вдоль террасы у наружной стены. В моей памяти эта терраса связывается с печальным известием о начале войны 1914–1917 гг.: здесь были только что раскрыты свежие газеты с этим известием.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 392. Л. 189–193.

Находится только в «свердловской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» отсутствует.

[ «Исторический»] дом

Дом носил явные следы истории своего создания: можно было заметить, что к основной его части пристраивались сени и возможно кухня. Если о сенях можно было сказать, что они были просторными, то про кухню нужно сказать, что она была обширной, какую может позволить себе только деревня. На её русской печи могли бы в ряд растянуться 4–5 человек, а на полатях – полдюжины. В ней первыми обитателями были: Проня – кирдинский мужичок, серячок-работник и Агафья – баклановская старушка- «куфарка» (См. очерки «Проня» и «Агафья»). Позднее были работник Егор, нянька – Олёна Ивановна и горничная Парунька (см. очерки «Проня», «Парунька сугоякская», «Ивановна»). Здесь, вероятно, и случилась беда-злосчастье с Парунькой. Сюда же часто заходил, а точнее забегал Микула – сорокалетний мужик-идиот, неопрятный, в длинной холщёвой рубахе, без штанов, босой и летом и зимой, причём, зимой у него ноги были багровые. Дурачок всегда крутил перед глазами пёрышко и издавал звуки, похожие на мычание. Его подкармливали хлебом, который он тут же съедал. Он был памятным феноменом села, своего рода знаменитостью. Мне приходилось много раз наблюдать, как Агафья «угощала» – кормила обедом и ужином всю эту служилую «братию». Мне нравилось наблюдать как степенно они совершали своё питание, как молча и сосредоточено расправлялись с предметами питания, как тщательно собирали крошки со своих коленей после еды. Было видно, что они ценили труд, который затрачивался на выращивание хлеба. В кухне я не раз наблюдал, как хозяйка «священнодействовала» за подготовкой печения, причём, однажды