«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

Коварная память сохранила ещё некоторое детали «былого» в связи с воспоминаниями о событиях в сенях и кухне, в которых переплелось и комическое и трагическое в их взаимопроникновении. Так произошёл как-то такой случай в этих «местах». Агафья однажды ночью вышла во двор «до ветру» и заблудилась в сенях. Хозяин услышал возню в сенях и стал спрашивать: «Кто там? Кто там?» А Агафья не расслышала его голоса. Тогда он, заподозрив, что в сенях вор, выстрелил из револьвера, а перепуганная Агафья подняла дикий крик. Тогда перепугался и хозяин, подумав, что застрелил Агафью. Благо, всё обошлось страхом у той и у другого.

Комната, смежная с кухней к востоку от последней, по своей основной функции в соответствии с топографической целесообразностью официально именовалась столовой, но по совместительству была детской и однажды даже лазаретом, о чём речь будет ниже. Здесь, в столовой, хозяйка демонстрировала своё кулинарное мастерство, которому в детстве ещё её учила матушка её и разные деревенские доморощенные кухмастерши, здесь можно было наблюдать кое-какие новшества в рационе хозяйства. Так, здесь впервые, правда, только для гостей, подавался чёрный кофе. Как-никак – свидетельство прогресса. Коварная память, цепкая до всего, и здесь сохранила у меня один коварный случай, когда я мальчишка 10–11 лет, огорчил хозяйку, а больше опозорил сам себя.

Да, я допустил нечто такое, за что в другом случае, скажем, для взрослого человека, было бы непростительно. Был подан к чаю бисквитный пирог с маленькими частицами в нём ванили. Я посчитал, что частички ванили – это мухи, попавшие в тесто, и… аккуратно выколупывал их из пирога. Я оказался в плену одной ассоциации, а именно: дома у нас бывало, что возьмёшь эмалированный жбанчик с квасом, а в нём мухи, уже утопленники. Тогда, «ничто же сумняшеся», отдувая их по краям и «причаститься». Вот я и посчитал, что здесь мне встретились уже знакомые существа, но их не отдуть, тогда выколупывать. Мою тщательную операцию заметила хозяйка и спросила: «Зачем ты это делаешь?» Я открыл тайну своей операции. Хозяйка вспыхнула, и только тогда я понял, что я наделал по своей детской глупости. Стыд-то какой! Я заподозрил хозяйку в неаккуратности при подготовке пирога.

Мне приходилось видеть застолье гостей в этой комнате, но мне казалось всегда, что здесь, у людей культурных, не было такого благообразия, близкого к обряду, как это я видел у людей, которых раньше называли простыми, для них хлеб был продуктом непосредственного труда и они называли его любовно «хлебушком», хотя они не придавали ему изысканных форм выпечки и «рушали» его на стол большими кусками, за что хозяйка однажды резко заметила Агафье: «Нарушала», как на свой обед».

Мне запомнилась эта комната, столовая, в моменты обычного семейного застолья, когда в течение месяца в 1908 г. я жил в Сугояке и лечился кумысом. Увы! И в этих случаях, в картине обычной обстановки моя память отмечала бытовые явления по своему характеру не имеющие ничего общего с основной функцией столовой. Получилось как-то так, что я временами был свидетелем размолвки хозяев, точнее – заключительного момента её. Он мне подчёркнуто заявлял: «Не женись». Мне, когда мне было лет 20 и о женитьбе у меня и думки не было. Никаких мотивов для этого суждения «не женись» не было. Она молчала и смотрела куда-то вдаль, а я, по правде сказать, что это какая-то вспышка неурядиц, и только. Гораздо серьёзнее было для меня другое: не знаю почему, но в этой именно комнате у меня с хозяином заводились споры на философские темы – о мировоззрении. Мой багаж в этом отношении был, конечно, тощим, но помнится, я крепко защищался от натиска хозяина, который, как мне казалось, старался подзадоривать меня. Честно, я теперь уже и не помню, о чём шли наши споры! Дело это было после первой революции, всё тогда бурлило, мысли были горячие и задорные. Хозяйка следила за нашими спорами, и в её глазах я иногда читал подбадривание «не сдавайся, не сдавайся».

Теперь мне предстоит нарисовать вторую «ипостась» этой комнаты. Она вызвана была тем, что в доме явно недоставало ещё специальной детской комнаты, и столовая время от времени выполняла «по совместительству» эту функцию. Это бывало тогда, когда являлась необходимость в постановке люльки для нового члена семьи, причём, чаще всего в зимнее время. В это время здесь «царила» Олёна Ивановна, которая тянула бесконечную песню «баю-баюшки-баю, колатушек надаю». Рыхлая старушка с выцветшими глазами. Нянька! Это слово со времён А. С. Пушкина, благодаря его музе, приобрело особое значение – его Арина Родионовна по обличью, может быть, была другой: известно, что она была сказочница, но нити, которые связывают няньку с её питомцем, одни и те же: заботы, радости, огорчения и пр. Это воспел А. С. Пушкин в образе Арины Родионовны, и за это многие грехи его должны быть прощены. У Олёны Ивановны однажды случилось горе: от всех имён детей, которые проходили через её руки, она легко находила ласкательные имена, а вот попался Игорь и она растерялась, как его звать по-детски. Стала жаловаться: «Вот мне горюшко, как его я буду звать?» Ей подсказали «Ну, и зови его Горей!» Где, где, а здесь можно сказать по-крыловски: «А ларчик просто открывался».

Я хорошо помню, как эта комната была лазаретом: на двух кроватках лежали два мальчика: Сергей и Борис. Одна кроватка опустела: Борис умер от осложнений после скарлатины. Я был свидетелем неизбывного горя матери, и подслушал, как она жаловалась на то, что Бог не принял её обета на случай выздоровления её мальчика. Она спрашивала, как ей теперь быть с её обетом – выполнять его или нет. Мне казалось, что это было уже и богоборство, начало отхода от веры в «него». Я слышал трафаретные утешения матери: «не убивайся – будут ещё они», т. е. дети. Я хорошо запомнил этого мальчика: у него было улыбчивое лицо, мягкие черты его, а позднее, читая рассказ Леонида Андреева: «Жизнь Василия Фавейского», я вторично пережил трагедию матери, а в её психологии усмотрел психологию богоборца, как это было с Василием Фавейский. Не знаю почему, но вся эта история сохранилась в моей памяти по связи с воспоминанием об этой комнате, официально названной столовой.

Смежной и средней по фасаду была спальня хозяев. Она была проходной и ширмой разделена на две части: