Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

сущности, одного — спокойного продолжения правительственной службы. В момент, переживаемый тогда Россией, это было абсолютно невозможно, и мы знали: превратись мы в боевую политическую организацию антибольшевистского толка, мы не были бы поняты и наше «войско» бросило бы нас. В силу этого, не становясь на партийную платформу, мы фактически занимались политикой, т.е. борьбой с большевиками.

Наконец, были и такие фантазёры, которые хотели «упорядочить» саботажное движение, собирать анкеты самого разнообразного свойства, начиная от сведений касательно забастовки и штрейкбрехеров вплоть до политических убеждений, дабы выяснить политический состав бастовавшего чиновничества. Были, наконец, и такие, кто смотрел на саботаж с «архивной» точки зрения. Мне показывали коллекцию карточек одного инженера, который изо дня в день заносил туда все события нашего саботажного движения, весь персонал не только ЦК Союза союзов, но и комитетов всех ведомств Петрограда. Этот же инженер просил нас, членов ЦК Союза союзов, дать ему по всем ведомствам точный список саботажников чуть ли не с адресами. Я решительно протестовал против преждевременной деятельности этих историографов, так как, попади эти списки в руки большевиков, всех нас в одну-две недели переловили бы.

Между тем я знал, что попытки анкетирования не всегда кончались неудачей и многие сообщали и свои адреса, и адреса сослуживцев, и все вообще просимые сведения, не отдавая себе отчёта в опасности совершаемых действий. Кажущееся добродушие советской власти в этот период многих вводило в заблуждение, и даже от членов ЦК Союза союзов я слышал, что большевики — это «второе издание Временного правительства», что они такие же «головотяпы», как деятели Февральской революции, и проч. Что же касается анкеты о политических убеждениях, то этот вопрос обсуждался на пленуме ЦК Союза союзов. После разгона Учредительного собрания ЦК Союза мог существовать только в виде аполитичной организации. Из-за такой анкеты мы, однако, неминуемо должны были перейти в область чистой политики, анкета повела бы к политической агитации, агитация — к разъединению на политической почве, а если что и было ценным в саботажном движении, так это наше беспрецедентное единство, поистине единый фронт против большевиков. Вот почему предложение о политической анкете было отвергнуто, хотя мы сознавали, в какой мере эта анкета помогла бы нам выяснить политические настроения чиновничьих масс.

Нельзя, конечно, не сказать, что крушение Временного правительства и разгон Учредительного собрания отодвинули вправо большинство чиновничества, и если бы такая анкета была проведена, то нет ни малейшего сомнения, что она дала бы ярко выраженные «правые» результаты. Но какое значение имело поправение буржуазно-интеллигентских кругов, когда вся страна гигантскими шагами шла влево? Саботажное движение могло бы оказаться полезным для той антибольшевистской группы, которая действительно боролась бы с большевиками, все наши личные жертвы и личный риск тогда окупились бы, но мы, стоявшие на верху саботажного движения, прекрасно сознавали свою собственную splendid isolation[7].

На основании всей той печальной картины, которую я наблюдал в ЦК Союза союзов, не находя в его составе штатских Наполеонов, я лично очень скоро пришёл к пессимистическому выводу. От брест-литовских переговоров я не ждал ничего хорошего для России и ни в малейшей мере не разделял наивных иллюзий союзных дипломатов в Петрограде, ожидавших возвращения большевиков к союзной ориентации. Но я не мог встать и на оппортунистическую позицию слепого германофильства Нольде. Те заявления, которые впоследствии сделал Гинденбург, сказавший в начале 1918 г., что Германию судьба России не интересует, вытекали из самой сущности германской поддержки большевизма в России. Россию надо было вывести из строя, и это было всё. Дальнейшее же зависело не от взглядов Германии, а от окончательного исхода войны на Западном фронте.

Деятельность Нольде, который не раз намекал мне на возможность совместной работы с ним в указанном германофильском направлении, не могла иметь никакого исторического оправдания, и впоследствии я не раз радовался, что ответил решительным «нет» на предложения Нольде. Правду сказать, меня начинала тяготить роль активного участника саботажа. При его полной бесперспективности это положение было не таким лёгким, мы чувствовали, что на нас смотрели люди, изверившиеся в политических партиях. Вместо того чтобы выявить своё политическое творчество, они хотели и ждали от нас чудес в борьбе с большевиками, а мы знали и чувствовали, что все плотины безнадёжно прорваны и большевистская революция должна затопить всю бывшую Российскую империю.

В большевистском Сормове

Единственной надеждой оставалась русская периферия, т.е. окраины и дальняя провинция. То, что с такой силой испытывал В.Н. Пепеляев, стремившийся в Сибирь, испытывали и мы все в Петрограде. В центре России сопротивление большевикам было бесполезно, но мы колебались, что лучше — наше «бегство» на край России или присутствие нас, антибольшевиков, в центре России.

По этому поводу у нас и происходили оживлённые обсуждения в комитете ОСМИДа. Козаков высказывал мысль, что окраины России, менее заражённые, должны и раньше выздороветь, следовательно, надо отправляться туда и там заново и на новых началах организовывать борьбу с большевиками. Эта мысль легла в основу белого движения, начавшегося именно с периферии России. Другое мнение заключалось в том, что, даже побеждённые и загнанные в подполье, мы более опасны большевикам, пока находимся в центре России — Петрограде и Москве, чем когда ринемся с насиженных мест и начнём борьбу с большевиками в совершенно новых условиях, среди чуждого нам населения. Защитники этого взгляда были обычно сторонниками «эволюции» большевиков и говорили, что революционный пыл с них быстро сойдёт под влиянием прозы русской жизни, не позволяющей думать о социалистическом рае в такой стране, как Россия начала XX века.

Русская интеллигенция, объединённая в начале саботажного движения, впоследствии раскололась: одни действительно поехали на окраины России и прошли все этапы белого движения вплоть до эмиграции, другие же остались и приспособились к новым, советским условиям. Но уже осенью 1917 г. было ясно, что этот раскол произойдёт по указанной линии. Ошибкой было бы думать, что все, кто принял участие в саботажном движении и даже кто его возглавлял, были готовы к длительной борьбе с большевизмом. Психологически казалось абсолютно невероятным, чтобы вековые устои жизни России сразу рухнули, водворение большевизма представлялось в виде кошмарного сна, который неминуемо должен был рассеяться, а вместо этого оказался сном вчерашний российский быт.

По всем этим пессимистическим мотивам в начале 20-х чисел ноября я уехал на две недели в Нижегородскую губернию к сестре, где мой зять был помощником директора крупного заводского центра — Сормовских заводов. Отчаяние охватывало меня в Петрограде именно потому, что я лучше других знал об истинном положении вещей, и я с радостью ехал в