Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

ЦК КПСС (вскоре он посчитает, что «первый» недостаточно, и возьмет себе титул Сталина — «генеральный»). Косыгин стал председателем Совета министров. (Через год и покорный Подгорный займет место в триумвирате «коллективного руководства» — он заменит Микояна на посту председателя Президиума Верховного Совета.) И под возгласы «Да здравствует наша могучая ленинская партия и ее Центральный комитет!» пленум закончил работу.

Полный текст постановления, как и стенограмма заседания, были надолго строго засекречены. С грифом «снятие копий воспрещается, подлежит возврату в 3-месячный срок в ЦК КПСС» их разослали членам и кандидатам в члены ЦК, а также первым секретарям — от краевых до республиканских.

В архивах остался еще один проект доклада Президиума ЦК к этому пленуму — 70 машинописных страниц, подготовленных аппаратом КГБ для Полянского или с Полянским. Этот разгромный документ состоял из зубодробительного анализа внутренней и внешней политики Хрущева как цепи сплошных, почти криминальных, ошибок. Он явно писался как политическое возмездие — зеркальное отражение секретного доклада на XX съезде. Шли в ход все правды и неправды: «по отношению к 1940 г. положение колхозников не только не улучшилось, но и ухудшилось», чего не могло быть даже фактически. А где была правда, например, о новой программе партии: «даже беглого взгляда… достаточно, чтобы убедиться в нереальности многих сроков по многим показателям», — ее недостатки были «в том, что готовили ее без глубоких экономических обоснований и расчетов, силами людей, знающих экономику в теоретическом плане», — камни в огород и Аджубея, и либеральных экономистов[906] (см. Приложение 3. Выдержки из доклада, подготовленного для пленума ЦК КПСС 14 октября 1964 года).

Аджубею досталось отдельно: «Хрущев все чаще поручает ответственнейшие переговоры не руководителям партии и государства, не министру иностранных дел, а своему зятю. Политика становится, так сказать, семейным делом… Он стал исполнителем многих его затей во внутренней и внешней политике, в расстановке кадров. Хотя надо прямо сказать — это совершенно не подготовленный для таких целей человек и к тому же болтливый, опасный человек, с авантюристическими замашками»[907].

Если бы обнародовали этот доклад, могли арестовать и главного виновника, и его зятя. Их и после более сдержанных сусловских формулировок требовали «отдать под суд!» Рада первое время боялась, что всех отдадут.

Почему Хрущев ушел так легко? Устал бороться? Не поверил, что его соратники, которых он привел наверх, его предадут? Шелест писал: «Дело в том, что Н. С. Хрущев был доверчивым, верил товарищам… А главное, он уверовал в то, что его все поддерживают»[908]. Безусловно, но, как и во время Карибского кризиса, его отступление было обусловлено опасением, что может нарушиться созданный им антисталинский порядок. Суслов не зря боялся гражданской войны. Хрущев отступил перед национальными интересами — не интересами государства, то есть кремлевской системы, — а именно нации, страны. Отойдя в сторону, он позволил «перевороту» стать началом формулы сменяемости власти, которую он собирался закрепить в конституции.

Тетя Рада думала, что на «отца произвела огромное впечатление внезапная смерть Пальмиро Тольятти в „Артеке“ 21 августа. Мы были в Крыму, Тольятти тоже там отдыхал и должен был заехать. И вдруг умер от удара. Папа срочно прилетел, говорил: „Ужасно, что в нашей стране умер. Недосмотрели“. Потом еще и загорелась машина, в которой гроб везли с венками и портретами в Севастополь на самолет. Плохое предчувствие, сказал он. В Рим тело Тольятти сопровождал главный заговорщик Брежнев. Ходили слухи, что итальянец и в Крым поехал специально с Брежневым встретиться, тот хотел заручиться поддержкой при перевороте. Говорили, что Хрущев к Пальмиро презрительно относился, а Брежнев превозносил. Не презрительно, но Тольятти папу все время учил, и непоследовательно. Он в глубине души был еще большим сталинистом, чем Никита Сергеевич, хотя в Италии от революционного социализма отказался. Недавно даже книга об этом вышла в Америке[909]. Папа его любил и уважал, столько всего вместе пережили. Почти плакал, когда после проводов заехал на дачу. Я думаю, эта смерть — они были почти ровесниками — еще больше убедила его в нежелании бороться за власть. Он тогда неожиданно выглядел постаревшим и растерянным».

Рада, как и моя мама, поначалу не очень расстраивалась, что прадедушка больше не у дел. Они давно видели, как он бронзовеет, как буксует система, как его реформы себя исчерпали, и думали: сегодня сняли Хрущева, а завтра придут молодые, и демократические процессы двинутся вперед. Рада была похожа на Нину Петровну, она размеренно пыталась обо всем рассуждать. Но ее мужу было не до рассуждений; он, как наиболее близкий к Кремлю, пострадал больше всех.

С должности главного редактора «Известий» Аджубея сняли, и после пленума, на правах «друга», Шелепин доверительно советовал Алексею Ивановичу у себя в кабинете за чаем: «Уезжай на несколько лет из Москвы, пока все не утихнет. Если бы Хрущев ушел на пенсию в апреле после дня рождения, мы бы ему золотой памятник поставили».

Неужели «железный Шурик» верил в сменяемость советской власти? Он ведь был одним из организаторов заговора, чтобы потом, когда он сам эту власть возьмет, посидеть подольше.

Аджубей больше месяца был без работы. Ему опять предложили уехать в Благовещенск, практически в ссылку. Бедная тетя Рада двое суток на морозе во дворе 26 дома на Кутузовском проспекте поджидала Галю Брежневу, чтобы отдать ей письмо с просьбой оставить мужа в Москве. (Наша няня Маша носила ей пирожки, а вечером привела, закоченевшую, переночевать, чтобы с утра снова караулить.) Оставили.

Николай Грибачев, громитель либеральной интеллигенции, известный как «автоматчик партии», вдруг взял его подписывать фотографии в журнал «Советский Союз» под псевдонимом Радин. Нельзя, чтобы фамилия была на виду. По маминым рассказам, Аджубей туда попал по рекомендации фотографа Юрия Королева. Королев был связан с органами, и, как его друг, мой папа Лев Петров ездил за границу с заданиями по оценке социально-политической ситуации наряду с фактической работой — писать репортажи или делать снимки. Королев сказал Грибачеву, что это будет особая ценность — фотографии с подписями такого выдающегося журналиста, как Аджубей. По-иезуитски Грибачев согласился — вот вам, хрущевским либералам, новая незаметная судьба, а Алексей Иванович был рад, что остался в Москве.

Все остались. И из номенклатурных квартир никого не выселили — мы так и жили на Кутузовском рядом с родственниками Брежнева, Щелокова, Фурцевой и Полянского. Аджубеи не уехали из своей прекрасной квартиры номенклатурного дома напротив Моссовета (мэрия Москвы) на улице Горького, их окна выходили на памятник Юрию Долгорукому. Моего папу оставили в АПН, правда, перестали пускать за