Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

границу. В октябре 1964-го его сняли с парохода в Нью-Йорк, куда он собирался в командировку на несколько месяцев. Маму тоже оставили в АПН, но перестали печатать. Ее статья о московском цирке должна была выйти в «Правде» под фамилией мужа, но статью в последний момент убрали — на всякий случай, вдруг читатель догадается о ее связях с бывшим главным. Она с тех пор перестала писать и какое-то время снимала короткометражки на тему счастливой жизни советских людей.

Виктор Гонтарь тоже остался в Киеве, даже сохранил дружбу с украинской партийной номенклатурой. Он руководил Киевской оперой до 1965 года, а потом еще пять лет заведовал Государственной филармонией. Навещая Хрущева на пенсии, он заходил к своему старому знакомому Ростроповичу, у которого на даче в Жуковке жил опальный Солженицын. Оба расхваливали времена «оттепели», и Гонтарь кивал, потом передавал эти слова дома. «Пусть Солженицын придет в гости», — обрадовался прадедушка. Нина Петровна и Рада замахали руками: «Нас всех посадят». А интересная могла бы быть встреча. В другие дни Гонтарь с такой же искренностью виделся с Молотовым и Кагановичем и им кивал, обсуждая недостатки своего тестя.

Сергей поначалу тоже не слишком пострадал. Ученый-конструктор Владимир Челомей продержал его еще четыре года в ОКБ-52, одном из главных оборонных конструкторских бюро СССР (сейчас важное АО «ВПК НПО машиностроения»), которое занималось ракетной техникой. Только после первого партийного скандала с мемуарами — когда в 1968 году КГБ прознал, что опальный первый секретарь их диктует, — Сергею предложили перейти на работу в Институт электронных управляющих машин. Сергей потом на Челомея обижался, что тот его не защитил, — они ведь раньше домами дружили, и в Крым с семьей он к Нине Петровне часто ездил отдыхать. Но Рада не соглашалась: космическое конструкторское бюро не могло быть вне политики, а после истории с мемуарами Челомей не мог Сергея оставить. (Прабабушка, правда, отметила, что Челомеи на похороны Хрущева не пришли, «заболели».)

Рада была вообще особенный случай — она единственная из семьи не поменяла работу — полвека, с начала 1950-х, проработала в журнале «Наука и жизнь», была заведующей отделом биологии и медицины, а потом заместителем главного редактора. Никакие политические перипетии не заставили ни начальство, ни коллектив от нее отказаться. Но в общем, каким бы шокирующим, даже трагическим ни был 1964 год для семьи, они — мы — не стали чесеирами — членами семьи изменника Родины. Все остались живы, при деле, и даже с привилегиями.

Впрочем, при обрушении большой жизни даже маленькие неприятности казались огромными. Рядом с дачей в Горках-2 был совхоз «Большевик» — там выращивали овощи и производили продукты для сильных мира СССР. Лена и Юля-маленькая, обожавшие лошадей, ездили туда кататься раз в неделю. Мама рассказывала, что им седлали каких-то кляч, у нее была лошадь Канарейка — «вот-вот упадет от старости, но я ее обожала». Нина Петровна была этим страшно недовольна: «Узнает отец про ваши аристократические замашки, быстро прикроет». Отец так и не узнал. Когда в конце октября девушки наконец собрались навестить своих любимых коней, покататься, развеяться, их в совхоз не пустили. «Никита Сергеевич не член руководства, а здесь только для них», — как-то даже мстительно отрезал начальник.

Советским гражданам о смене власти коротко сообщило всесоюзное радио 15 октября, а 16-го — «Правда». Газета оповестила народ и об избрании новых руководителей — Брежнева и Косыгина — и поместила их довольные улыбающиеся фотографии. После этого имя Хрущева перестало упоминаться на долгие годы.

Лидеров социалистических стран проинформировал по телефону лично Брежнев. Никаких специальных инструкций о том, как к этому относиться, для коммунистов не появилось, а в директиве иностранным посольствам и советским послам говорилось о преемственности курса и особо подчеркивалось, что «т. Хрущев продолжает оставаться членом КПСС» — то есть, чтобы ни в коем случае не выглядело как переворот.

17 октября без упоминания старых или новых лидеров передовица «Правды» «Незыблемая ленинская генеральная линия КПСС» заявила о продолжении линии на строительство коммунизма и сохранение мира при необходимости «коллективного руководства» и искоренения «прожектерства, принятия оторванных от реальности решений». Это была первая в советской печати критика безымянного теперь премьера. О его «волюнтаристических действиях» не было сказано ни слова.

«Волюнтаризм» лишь раз прозвучал в засекреченном комментарии Брежнева на открытии пленума, но слишком хлестким, емким и иностранным было слово, чтобы не войти в общественное сознание оскорбительным эпитетом. В 1967 году в «Кавказской пленнице» Леонида Гайдая оно употребляется как часть культурного нарратива в диалоге Юрия Никулина и Фрунзика Мкртчяна:

— Это, как его, волюнтаризм!

— В моем доме не выражаться!

Вообще народное творчество Хрущева не забывало. Уже через много лет в школе мне рассказали анекдот: «Никита Сергеевич был большим поборником прав женщин, но после его отставки им пришлось не сладко. Нина Петровна больше не „первая леди“, Кукуцеполь (популярное женское имя во время кукурузных кампаний) больше не „царица полей“, а Кузькину мать навсегда сослали на пенсию».

После пленума в дом Никиты Сергеевича на Ленинских горах по-соседски зашел Анастас Иванович. Рада говорила, что за ужином. Сергей, который настаивал, что ее там не было, утверждал, что за чаем. «От руководства» старый друг передал, что за бывшим первым остаются дача в Горках и этот особняк с охраной и всем остальным; пенсия в 500 рублей в месяц, машина, но никаких должностей, хотя он, Микоян, просил. Это понятно, заметил Хрущев, зачем напоминать людям о его существовании, к тому же они уже отвергли все его начинания как вредные и ненужные.

Никита Сергеевич проводил своего соратника к воротам. Это была их последняя короткая прогулка вместе. Больше они никогда не виделись. Через несколько месяцев Микоян позвонил ночью поздравить с Новым годом. Поговорили минуты две. Отойдя от телефона, Хрущев сказал: «Выпил Анастас Иванович коньяка, размяк, а трезвый бы никогда не рискнул». С тех пор они не разговаривали.

Пенсионные условия вскоре изменились: месячное пособие «союзного значения» хотели сократить, а особняк и дача в Горках на Москве-реке были заменены на квартиру в Староконюшенном переулке в районе Арбата и намного более скромный дом в Петрово-Дальнем на Истре; остались столовая и больница 4-го Главного управления при Минздраве СССР; здесь не поскупились — дали всем детям и внукам.

В детстве, когда мы ходили в поликлинику в соседнем переулке Сивцев Вражек, мама говорила: «Если бы папа жил в городе, мы бы зашли». Но прадедушка не жил, он не любил квартиру на Арбате — раньше она принадлежала Шолохову — за все