Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

охотником или один из представителей нашего слабого человеческого рода пожирается кровожадным зверем, силы которого намного выше человеческих? — Однако он добавлял: — Когда провинившихся заставляют сражаться, мы имеем дело с лучшим воспитательным средством, которое побуждает стойко переносить страдания и смерть»{1038}. Сенека, заглянувший в амфитеатр во время полуденного антракта, когда большая часть публики отправилась перекусить, был шокирован открывшимся перед ним зрелищем: тысячи преступников были выпущены на арену, чтобы позабавить оставшихся зрителей кровопролитием.

Я вернулся домой более кровожадным, более жестоким и враждебным к людям, чем прежде, потому что находился среди человеческих существ. Случайно я посетил полуденное представление, рассчитывая увидеть что-нибудь забавное, остроумное и расслабляющее… на чем человеческий взгляд мог бы отдохнуть от зрелища убийства своих сородичей. Однако мои ожидания не оправдались… Эти полуденные бойцы были выпущены совершенно без доспехов; они были открыты ударам со всех сторон, и каждый разил без промаха… Утром люди были выброшены на съедение львам, в полдень — зрителям. Толпа требовала, чтобы победитель, одолевший противника, вступил в новый поединок, который станет для него роковым; последний оставшийся в живых примет участие в новом побоище… И все это происходит тогда, когда трибуны почти совершенно пусты… Человек, существо, священное для другого человека, убивается ради забавы и развлечения{1039}.

VII. НОВЫЕ ВЕРОВАНИЯ

Религия рассматривала игры как вполне приемлемую форму религиозного празднества и предваряла их торжественными шествиями. Весталки и жрецы занимали в театрах, в цирке и рядом с ареной самые почетные места. Император, который восседал на самом видном месте, был верховным жрецом государственной религии.

Август и его преемники сделали все, что было в их силах, чтобы вернуть к жизни старинную веру; единственное, в чем они не преуспели, — они не могли воздействовать на народ личным примером. Даже такие откровенные атеисты, как Калигула и Нерон, отправляли все обряды, традиционно посвящавшиеся официальным богам. Жрецы-луперки по-прежнему плясали на улицах города в Луперкалии; арвальские братья по-прежнему бормотали молитвы Марсу, составленные на такой древней латыни, что их никто не понимал. Дивинация и птицегадание по-прежнему входили в разряд усердно практикуемых священнодействий, и к ним с доверием относились широкие слои населения; все, за исключением нескольких философов, верили в астрологию; даже императоры, изгонявшие астрологов, спрашивали у них совета. Магия и колдовство, волшебство и суеверия, чародейство и заклинания, «предзнаменования» и толкование снов были глубоко вплетены в ткань римской жизни. Август изучал собственные сны с прилежанием современного психоаналитика; Сенека видел женщин, сидевших на ступенях Капитолийского храма в ожидании милостей Юпитера, ибо во сне им привиделось, будто бог желает их познать{1040}. Консулы, вступавшие в должность, праздновали это событие, принося в жертву молодых бычков; Ювенал, который мог смеяться над чем угодно, благочестиво перерезал глотки двух ягнят и молодого бычка в благодарность за благополучное возвращение своего друга. Храмы были обильно украшены золотыми и серебряными приношениями; перед алтарями горели свечи; губы, руки и стопы божественных кумиров были истерты поцелуями многочисленных почитателей. Казалось, старинная религия по-прежнему крепка; она творила новые божества, такие, как Аннона (собирательница хлеба со всего мира в римские закрома), вдохнула новую жизнь в почитание Фортуны и Ромы и обеспечивала мощную поддержку праву, порядку и тирании. Если бы Август вернулся на землю через год после своей смерти, он мог бы удовлетворенно объявить, что его политика религиозного возрождения увенчалась полным успехом.

Несмотря на все эти внешние проявления благополучия, древняя вера была поражена недугом — от верхушки до основания. Обожествление императоров показывало не то, насколько высоко правящие классы почитают своих властителей, но насколько мало они уважают своих богов. Среди людей просвещенных философия оказывалась губительницей веры даже в тех случаях, когда брала религию под свою защиту. Лукреций потрудился не напрасно; о нем предпочитали не вспоминать, но только потому, что куда легче было вести эпикурействующий образ жизни, чем изучать Эпикура или его страстного глашатая. Богатые молодые люди, отправлявшиеся за философским образованием в Афины, Александрию и на Родос, едва ли могли найти там средства для поддержания своей приверженности римской религии. Греческие поэты превратили римский пантеон в посмешище, а римские поэты с удовольствием подражали своим греческим менторам. Поэмы Овидия превращали богов в легендарных персонажей; эпиграммы Марциала превращали их в предмет для зубоскальства; и кажется, никто не был возмущен этим. Многие мимы высмеивали богов; в одном из них Диану прогоняли со сцены кнутом; в другом изображается Юпитер, составляющий завещание в ожидании близкой смерти{1041}. Ювенал, как и Платон за пять веков до него, и мы сами восемнадцать веков спустя, отмечал, что страх перед зоркостью божества не способен напугать клятвопреступника{1042}. Даже надгробные камни бедняков свидетельствуют о распространении скептицизма, а иные из них дышат чувственностью. Non fui, fui, non sum, non curo, гласит одна из эпитафий. — «Меня не было, я был, меня нет, ну и пусть». Другая: Non fueram, non sum, nescio — «Меня не было, меня нет, не знаю». Еще одна: «То, что я съел и выпил, — со мной; я прожил жизнь»{1043}. «Я не верю в то, что за могилой меня что-либо ждет», — заявляет автор одной из эпитафий. «Нет ни Аида, ни Харона, ни Кербера», — утверждает другой. «Теперь, — писала уставшая душа, — мне не страшен голод, мне не придется платить ренту и наконец-то я избавлюсь от подагры». Трезвый лукрецианец пишет о своей погребенной плоти: «Элементы, из которых было сложено его тело, вернулись в родную среду. Жизнь дается взаймы; ее не удержишь навечно. Смертью человек возвращает свой долг природе»{1044}.

Однако сомнение, сколь бы честным оно ни было, не может надолго заменить веру. Среди всех своих наслаждений это общество не знало счастья. Его изысканность прискучила ему, распутство подточило его силы. Богатый и бедный по-прежнему страдали, болели и были обречены на смерть. Философия и в самую последнюю очередь такая холодная и надменная доктрина, как стоицизм, никогда не могла подарить простому человеку ту веру, которая облегчила бы его бедность, укрепила его порядочность, утешила его в печали, возбудила в нем надежду. Старинная религия выполняла только первую из этих функций; все остальное было не в ее власти. Люди жаждали откровения, а она предлагала им ритуал; люди жаждали бессмертия, а она предлагала им игры. Люди, которые рабами или свободными пришли в Рим, чувствовали, что они исключены из числа адептов этого националистического культа; поэтому они приносили с собой своих собственных богов,