Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

Два табу тотемизма, с которых начинается нравственность людей, психотически не равноценны. Только одно из них – необходимость щадить тотемное животное – полностью основано на эмоциональных мотивах; отец ведь уже устранен, в реальности уже ничего нельзя исправить. Но другое – запрет инцеста – имело еще и мощное практическое обоснование. Половая потребность не объединяет мужчин, а разъединяет их. Если братья объединились, чтобы одолеть отца, то у женщин любой из них оставался соперником другого. Каждый, подобно отцу, хотел иметь их всех для себя, а в борьбе всех против всех погибла бы новая организация. Но больше уже не было сильнейшего, способного с успехом взять на себя роль отца. Таким образом, братьям, если они хотели жить совместно, не оставалось ничего другого, как – вероятно, после окончания крупных инцидентов – установить запрет инцеста, вместе с чем все они одновременно отказались от вожделенных женщин, ради которых в первую очередь и устраняли отца. Так они спасли организацию, которая сделала их сильными и могла основываться на гомосексуальных чувствах и действиях, развившихся у них, видимо, за время изгнания. Может быть, это и была ситуация, заложившая зародыш открытого Бахофеном матриархального права, пока его не сменил патриархальный семейный уклад.

В свою очередь, с другим табу, оберегающим жизнь тотемного животного, связана претензия тотемизма считаться первой попыткой создания религии. Если в чувствах сыновей животное-тотем представлялось естественной и само собой разумеющейся заменой отца, то в насильственно навязанном им обхождении с последним проявлялось нечто большее, чем потребность выразить свое раскаяние. С помощью суррогата отца можно было попытаться унять жгучее чувство вины, осуществить своего рода примирение с отцом. Тотемистическая система была как бы договором с отцом, в котором последний обещал им все, чего только детская фантазия могла ждать от него: защиту, заботу и снисходительность, взамен сыновья брали на себя обязанность заботиться о его жизни, то есть не повторять над ним деяния, сведшего в могилу настоящего отца. В тотемизме содержалась и попытка оправдания: «Если бы отец поступал с нами так же, как тотем, то у нас никогда не появилось бы искушения убить его». Таким образом, тотемизм способствовал приукрашиванию ситуации и содействовал забвению события, которому обязан своим возникновением.

При этом сформировались черты, определяющие отныне характер религии. Тотемистическая религия возникла из сознания сыновьей вины как попытка успокоить это чувство и умилостивить оскорбленного отца запоздалым послушанием. Все последующие религии оказывались попытками решить ту же проблему различными способами, в зависимости от состояния культуры, в котором они предпринимались, и от путей, которыми шли, но все они преследовали одну и ту же цель – отреагировать на великое событие, с которого началась культура и которое с тех пор не дает покоя человечеству.

Но и другое свойство, достаточно сохраненное религией, проявилось в тотемизме уже тогда. Амбивалентное напряжение было, пожалуй, слишком велико, чтобы прийти в равновесие с помощью какого-либо установления, либо психические условия вообще не благоприятствовали изживанию этих противоположных чувств. Во всяком случае, заметно, что свойственная отцовскому комплексу амбивалентность сохраняется и в тотемизме, и в религиях вообще. Религия тотема не только включает в себя выражение раскаяния и попытки искупления, но и служит напоминанием о триумфе над отцом. Удовлетворение по этому поводу устанавливает поминальное празднование в форме тотемистической трапезы, во время которой упраздняются ограничения «запоздалого послушания», вменяется в обязанность еще раз заново воспроизвести преступное убийство отца в виде жертвоприношения тотемного животного, поскольку из-за изменившихся обстоятельств очень часто грозила опасность утратить сохранившееся приобретение того деяния – усвоенные качества отца. Мы не удивимся, обнаружив, что и часть сыновней непокорности снова всплывает в позднейших формах религии, нередко в самых странных облачениях и перевоплощениях.

Если в религии и в нравственных предписаниях, еще не строго разделенных в тотемизме, мы видим последствия превратившейся в раскаяние нежности к отцу, то все же заметим, что, в сущности, победу одержали тенденции, которые подвигали к убийству отца. Социальные чувства братства, на которых зиждется великий переворот, приобретают отныне и на долгие времена глубочайшее влияние на развитие общества. Они находят выражение в святости общей крови, в подчеркивании солидарности всех живущих в одном и том же клане. Гарантируя, таким путем, себе и друг другу жизнь, братья договариваются, что никто из них не вправе поступать с другими так, как они вместе поступили с отцом. Они исключают возможность повторения судьбы отца. К религиозно обоснованному запрету убивать тотем теперь присоединяется социально обоснованное запрещение братоубийства. Пройдет еще много времени, пока заповедь не отбросит ограничение соплеменниками и не примет простое словесное облачение: не убий. Теперь место патриархальной орды занял братский клан, застраховавший себя кровными узами. Общество основывается отныне на общей виновности в совместно совершенном преступлении, религия – на сознании вины и соответствующем раскаянии, нравственность – отчасти на нуждах этого общества, отчасти на покаянии, вызванном сознанием вины.

Итак, в противоположность новому и примыкая к старым пониманиям тотемистической системы, психоанализ обязывает нас, стало быть, защищать тесную взаимосвязь и одновременное происхождение тотемизма и экзогамии.

6

На меня влияет несколько сильных мотивов, удерживающих от попытки описать дальнейшее развитие религий от самого их начала в форме тотемизма до нынешнего состояния. Хочу только подробно проследить две нити, появление которых в общей ткани вижу особенно четко: мотив тотемной жертвы и отношение сына к отцу[427].

Робертсон-Смит научил нас, что древняя тотемистическая трапеза вновь возвращается к первоначальной форме жертвоприношения. Смысл действия тот же: освящение благодаря участию в совместной трапезе; при этом сохранилось и сознание вины, сумевшее только умериться благодаря солидарности всех участников. Новой добавкой является племенное божество, в воображаемом присутствии которого происходит жертвоприношение. Это божество принимает участие в трапезе в качестве члена племени и с которым отождествляют себя, поедая жертву. Как же бог оказался в изначально чуждой ему ситуации?

Ответ мог бы гласить: тем временем – неизвестно откуда – всплыла идея божества, подчинила себе всю религиозную жизнь и, как все другое, что хотело бы сохраниться, эта трапеза должна была установить связь с новой системой. Однако психоаналитическое исследование отдельного человека особенно убедительно показывает, что каждый создает бога по подобию отца, что его личное отношение к богу зависит от отношения к телесному отцу, вместе с ним претерпевает изменения и превращения и что, в сущности, бог – всего лишь превознесенный отец. Психоанализ и здесь, как и в случае тотемизма, советует поверить верующим, называющим бога отцом, подобно тому как тотем они называли родоначальником. Если психоанализ заслуживает какого-то внимания,