Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

в известной мере еще и сегодня тотемистическая система в силе с тотемом в качестве предка и праотцем. Мы восприняли только дословно высказывания этих народов, к которым этнологи почти не знали, как подступиться, и которых поэтому охотно отодвинули на задний план. Психоанализ же напоминает нам, что, наоборот, именно этот пункт нужно выделить и связать с ним попытку объяснения тотемизма[414].

Первый результат нашей замены весьма примечателен. Если тотемное животное – это отец, то оба главных запрета тотемизма, оба предписания табу, составляющих его ядро, – не убивать тотема и не использовать сексуально женщину, принадлежащую тотему, – по содержанию своему совпадают с двумя преступлениями Эдипа, убившего отца и взявшего в жены мать, и с двумя первичными желаниями ребенка, недостаточное вытеснение или повторное пробуждение которых составляет, возможно, ядро всех психоневрозов. Если это сходство, скорее всего, не просто вводящая в заблуждение игра случая, то оно должно дать нам возможность пролить свет на возникновение тотемизма в незапамятные времена. Другими словами, нам в этом случае, вероятно, удастся доказать, что тотемистическая система проистекала из условий комплекса Эдипа, подобно фобии животного у маленького Ганса и птичьей перверсии у маленького Арпада. Чтобы исследовать эту возможность, мы в дальнейшем изучим своеобразие тотемистической системы или, можно сказать, тотемистической религии, о чем до сих пор вряд ли можно было найти упоминание.

4

Умерший в 1894 году У. Робертсон-Смит, физик, филолог, критик Библии и исследователь Древнего мира, человек столь же многосторонний, как и остроумный и свободомыслящий, высказал в своем опубликованном в 1889 году сочинении о религии семитов[415] предположение, что своеобразная церемония, так называемая тотемистическая трапеза, с самого начала образовала интегрирующую составную часть тотемистической системы. В поддержку этого предположения он располагал тогда единственным сохранившимся из пятого столетия нашей эры описанием такого действия, но с помощью анализа жертвоприношения древних семитов сумел придать ему высокую степень достоверности. Так как жертва предполагает божественную персону, то речь идет в этом случае о переносе вывода с более высокой фазы религиозного ритуала на более низкую фазу тотемизма.

Попытаюсь выделить из замечательной книги Робертсона Смита важнейшие, с нашей точки зрения, положения о происхождении и значении жертвенного ритуала, опуская все, часто весьма интригующие, детали и последовательно устраняя все более поздние ступени развития. Совершенно исключена возможность передать читателю при такой выборке хотя бы частицу блеска и убедительности оригинала.

Робертсон-Смит заявляет, что жертва у алтаря была существенной частью ритуала древней религии. Она играет одинаковую роль во всех религиях, так что возникновение ее приходится приписать очень распространенным и повсюду одинаково действующим причинам.

Однако жертвенное священнодействие (sacrium) обозначало вначале нечто отличное от того, что понималось под ним в более поздние времена, – приношение божеству ради его милости или благосклонности к себе (оттенок значения «самовоздержания» породил затем повседневное использование слова). Доказано, что жертвоприношение было сначала прежде всего «an act of social fellowship between the deity and his worshippers»[416], актом общения, соединения верующих со своим богом.

В жертву приносились предметы, пригодные для еды и питья; то же, чем питался человек: мясо, злаки, плоды, вино и масло, – он жертвовал и своему богу. Только в отношении жертвенного мяса имелись ограничения и отступления от правила. Жертвенных животных бог вкушал совместно со своими поклонниками, а растительные жертвы оставляли ему одному. Не подлежит сомнению, что жертвы животных древнее и некогда были единственными. Растительные жертвы возникли из приношения первинок всех плодов и соответствуют дани властелину поля и страны. Но животная жертва древнее земледелия.

Из остатков древнего языка известно, что предназначенная богу часть жертвы сначала считалась его настоящей пищей. С усилением дематериализации божественного существа это представление становилось неприемлемым; такой жертвы избегали, предоставляя божеству только жидкую часть трапезы. Позже употребление огня, превращавшего жертвенное мясо на алтаре в клубы дыма, сделало возможным такое приготовление человеческой пищи, благодаря которому она стала подходить божественному существу. Жертвенной жидкостью была первоначально кровь жертвенного животного; позже вино заменило кровь. Вино считалось у древних «кровью лозы», как его называют еще и теперь наши поэты.

Итак, древнейшей формой жертвы, более древней, чем использование огня и знакомство с земледелием, была жертва животного, мясо и кровь которого поедались совместно – богом и его почитателями. Важно было, чтобы каждый участник получил свою долю в трапезе.

Такая жертва была публичной церемонией, праздником всего клана. Религия вообще была общим делом, религиозный долг – частью социальных обязанностей. Жертвоприношение и празднество совпадают у всех народов; каждое жертвоприношение сопровождалось празднеством, и ни один праздник не обходился без жертвоприношения. Праздник жертвоприношения был делом веселого возвышения над собственными склонностями, подчеркиванием общности друг с другом и с божеством.

Этическая сила такой публичной трапезы таилась в очень древних представлениях о значении совместной еды и питья. Есть и пить с кем-то было в то же время символом и подтверждением социальной общности и принятием взаимных обязательств; жертвенная трапеза прямо выражала, что бог и его почитатели составляют одну общину, а тем самым определялись и все другие их отношения. Обычаи, еще и теперь действующие у арабов пустыни, показывают, что связующим звеном в совместной трапезе является не религиозный момент, а акт принятия пищи. Кто разделил хотя бы маленький кусок пищи с бедуином или выпил глоток принадлежащего ему молока, тому не надо бояться его как врага, тот может быть уверен в его защите и помощи. Впрочем, не навсегда: строго говоря, только на то время, пока, как предполагается, совместно съеденный продукт не сохранялся в теле. Так реалистически понимаются узы единения; они нуждаются в повторении, чтобы укрепиться и стать длительным.

Но почему совместной еде и питью приписывают такую связующую силу? В самых первобытных сообществах есть только одни узы, соединяющие без условий и исключений, – узы племенного сообщества (Kinship). Его члены солидарно выступают один за другого. Kin – это группа лиц, жизнь которых физически соединена так, что их можно считать частями единой жизни. В случае убийства кого-то из Kin’a говорят не «пролита чья-то кровь», а «была пролита наша кровь». Древнееврейская фраза, с помощью которой признается племенное родство, гласит: «Ты – моя нога и мое мясо». То есть Kinship означает: иметь долю в общей субстанции. В таком случае естественно, что оно основывается не только на том факте, что человек составляет часть субстанции своей матери, от которой рожден и молоком которой вскормлен, но и на том, что пища, которой он питается позднее и с помощью которой обновляет свое тело, может обеспечить и укреплять родство (Kinship). Если делят