Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

Многие авторы отказывались признавать значение концепции тотемистической трапезы из-за невозможности подтвердить ее путем непосредственного наблюдения на ступени тотемизма. Робертсон-Смит и сам указывал на примеры, в которых жертвоприношение имело, по всей видимости, культовое значение, скажем при человеческих жертвоприношениях ацтеков, и на другие, напоминающие об условиях тотемистической трапезы, – жертвоприношения медведей у медвежьего племени кватаоуака в Америке и на медвежьи празднества айнов в Японии. Фрэзер подробно описал эти и подобные случаи в двух появившихся позднее разделах своего большого труда[419]. Индийское племя в Калифорнии, почитающее крупную хищную птицу (канюка обыкновенного), убивает ее во время торжественной церемонии один раз в году, после чего ее оплакивают и сохраняют кожу с перьями. Индейцы цуни в Новой Мексике поступают так же со своей священной черепахой.

В церемониях Intichiuma центральных австралийских племен наблюдалась черта, прекрасно совпадающая с предположением Робертсона-Смита. Каждое племя, прибегающее к магии для усиления своего тотема, поедать которого ему самому запрещено, было обязано во время церемонии само съесть что-нибудь из него прежде, чем последний станет доступен другим племенам. Наилучший пример культового поедания обычно запрещенного тотема, по Фрэзеру, обнаружен у бини в Западной Африке в связи с погребальным церемониалом этих племен[420].

Впрочем, мы согласимся с предположением Робертсона-Смита, что культовое умерщвление и совместное поедание обычно запрещенного тотемного животного составляли характерную черту тотемической религии[421].

5

Теперь представим себе картину такой трапезы и дополним ее еще некоторыми возможными чертами, которые не получили до сих пор достойной оценки. Клан жестоким способом умерщвляет свой тотем по торжественному поводу и съедает его сырым – его кровь, мясо и кости; при этом члены клана наряжены, подобно тотему, имитируют его звуки и движения, словно хотели бы подчеркнуть свою идентичность с ним. При этом сознают, что совершают запрещенное каждому в отдельности действие, которое может быть оправдано только участием всех; никто не вправе также отказаться от участия в умерщвлении и в трапезе. После этого действия оплакивают убитое животное и сожалеют о нем. Оплакивание убитого совершается принудительно, будучи вызвано страхом перед угрожающим воздаянием; его главная цель, как замечает Робертсон-Смит при аналогичном случае, состоит в том, чтобы снять с себя ответственность за убийство[422].

Но после этой скорби следует бурный праздник веселья, раскрепощаются все влечения и разрешается удовлетворение всех их. И тут без всякого труда нам удается понять сущность празднества.

Праздник – это разрешенная, более того, навязанная невоздержанность, торжественное нарушение некоего запрета. Не из-за верности какому-то предписанию люди настроены весело и позволяют себе бесчинства, а потому, что невоздержанность составляет сущность празднества: праздничное настроение вызывает высвобождение обычно запретного.

Но что же заставляет начинать праздничное торжество со скорби по поводу смерти тотемного животного? Если радуются обычно запретному умерщвлению тотема, то почему одновременно скорбят о нем?

Мы слышали, что члены клана освящают себя, поедая тотем, укрепляют себя в своей идентификация с ним и друг с другом. Ведь праздничное настроение и все, что из него вытекает, можно было объяснить тем, что они усвоили священную жизненную силу, носителем которой является субстанция тотема.

Психоанализ открыл нам, что в действительности тотемное животное является заменой отца, и этому, видимо, соответствует противоречие, что обычно его запрещено убивать, а умерщвление становится празднеством убиения животного и одновременной скорби по нему. Амбивалентная направленность чувств, которая и теперь отличает отцовский комплекс у наших детей и часто сохраняется всю жизнь у взрослых, была как бы распространена и на заменяющего отца тотемное животное.

Если только сопоставить данную психоанализом интерпретацию тотема с фактом тотемистической трапезы и с дарвиновской гипотезой о древнейшем состоянии человеческого общества, то возникает возможность более глубокого понимания, выхода на гипотезу, которая может показаться фантастической, но имеет то преимущество, что создает неожиданное единство между разрозненными до того рядами феноменов.

Разумеется, в дарвиновской первобытной орде нет места для зачатков тотемизма. Здесь есть только жестокий, ревнивый отец, приберегающий для себя всех самок и изгоняющий подрастающих сыновей, и ничего больше. Это первобытное состояние общества нигде не наблюдалось. То, что мы теперь еще находим в качестве самой примитивной организации, что и сегодня существует у определенных племен, представляет собой мужские союзы, которые состоят из равноправных членов и подлежат ограничениям тотемистической системы при наследовании по линии матери. Могло ли возникнуть одно из другого и каким образом это оказалось возможно?

Ссылка на праздничную тотемистическую трапезу позволяет нам дать ответ: однажды[423] изгнанные братья объединяются, убивают и съедают отца, положив таким образом конец отцовской орде. Сообща они осмелели и совершили то, что было бы невозможно каждому в отдельности. (Возможно, культурный прогресс, употребление нового оружия дали им чувство превосходства.) То, что они еще и съели убитого, вполне естественно для диких каннибалов. Жестокий праотец был, несомненно, образцом, которому завидовал и которого боялся каждый из шайки братьев. Теперь актом поедания они добиваются идентифицирования себя с ним, каждый из них присвоил себе часть его силы. Тотемистическая трапеза (возможно, первое празднество человечества) была как бы повторением и годовщиной этого достопамятного преступного деяния, от которого многое взяло свое начало – социальные организации, нравственные ограничения и религия[424].

Для того чтобы, отвлекаясь от гипотез, признать эти выводы заслуживающими доверия, достаточно предположить, что сложившаяся шайка братьев находилась во власти тех же противоречивых чувств к отцу, которые мы можем продемонстрировать у любого нашего ребенка и у наших невротиков в виде амбивалентного содержания отцовского комплекса. Они ненавидели отца, чье стремление к власти и сексуальные притязания являлись огромным препятствием на их пути, но в то же время любили его и восхищались им. Устранив его, утолив свою ненависть и осуществив желание отождествиться с ним, они должны были попасть во власть ставших подавляющими нежных побуждений[425]. Это приняло форму раскаяния, возникло сознание вины, совпадающее в этом случае с испытываемым всеми раскаянием. Мертвый стал теперь сильнее, чем был при жизни; все произошло так, как мы еще и сегодня можем проследить на судьбах людей. То, чему прежде покойник мешал своим существованием, теперь они сами себе стали запрещать, оказавшись в психическом состоянии, хорошо известном из психоанализа как «запоздалое послушание». Они отреклись от своего деяния, объявив недопустимым убийство заместителя отца тотема, и лишились его плодов, отказавшись от освободившихся женщин. Таким образом, из сознания сыновней вины они создали два основных табу тотемизма, которые как раз поэтому должны были совпасть с обоими вытесненными желаниями эдипова комплекса. Кто поступал наоборот, тот становился виновен