Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

которого они все зависят: это хор и первоначально единственный исполнитель роли героя. По ходу действия появлялись второй и третий актеры для изображения тех, кто противостоит герою или отпал от него, но характер героя, как и его отношение к хору, не меняется. Герой трагедии должен был страдать, это и теперь еще составляет суть последней. Он был обязан взять на себя так называемую трагическую вину, которую не всегда легко обосновать; часто это вовсе не вина в обычном смысле повседневной жизни. Чаще всего она заключалась в восстании против авторитета бога или человека, и хор вторил герою, выражая ему чувство симпатии: старался сдержать его, предостеречь и смирить, – и оплакивал его, после того как героя постигало считавшееся заслуженным возмездие за его мужественный поступок.

Но почему герой трагедии был обязан страдать и что означает его «трагическая вина»? Оборвем дискуссию с помощью быстрого ответа. Он должен страдать, потому что является праотцем, героем той великой доисторической трагедии, здесь тенденциозно воспроизведенной, а трагическая вина – это та, которую он должен был взять на себя, чтобы освободить хор от его вины. Сцена на подмостках возникла из той исторической сцены при помощи направленного искажения, можно сказать, с помощью утонченного лицемерия. В той древней действительности именно участники хора причинили страдание герою; здесь же они изводят себя сочувствием и сожалением, а герой сам виноват в своем страдании. Взваленное на него преступление, заносчивость и восстание против большого авторитета и есть именно то, что в действительности тяготит участников хора – горстку братьев. Таким образом, трагический герой против своей воли становится спасителем хора.

Если в греческой трагедии страдания божественного козла Диониса и жалобы отождествляющей себя с ним свиты козлов специально стали содержанием представления, то легко понять, что уже угасшая драма вновь возгорелась в Средние века в страстях Господних.

Итак, в заключение этого крайне сокращенного исследования хотел бы высказать вывод: в эдиповом комплексе встречаются истоки религии, нравственности, общественной жизни и искусства в полном соответствии с данными психоанализа, согласно которым этот комплекс составляет ядро всех неврозов, насколько они до сих пор поддались нашему пониманию. Мне кажется чрезвычайно удивительным, что и эта проблема психической жизни народов, должно быть, допускает решение, исходя из одного конкретного пункта, каким является отношение к отцу. Быть может, в этот контекст нужно включить еще и другую психическую проблему. Нам уже часто удавалось выявлять эмоциональную амбивалентность в собственном смысле, то есть совпадение любви и ненависти в отношении одного и того же объекта, в истоках важных культурных образований. Мы ничего не знаем о происхождении этой амбивалентности. Можно предположить, что она – основной феномен нашей эмоциональной жизни. Но, как мне кажется, заслуживает внимания и другая возможность, а именно что первоначально она чужда эмоциональной жизни и была приобретена человечеством из отцовского комплекса[441], где психоаналитическое исследование отдельного человека еще и теперь выглядит наиболее ярко[442].

Прежде чем закончить, я обязан оставить место для замечания, что высокая степень приближения к обобщающей связи, которой мы достигли в этих статьях, не может ослеплять нас по поводу надежности наших исходных положений и удовлетворительности достигнутых результатов. Из последних коснусь только двух, которые, вероятно, привлекли к себе внимание отдельных читателей.

Прежде всего вряд ли кто-то не заметил, что мы везде берем за основу допущение массовой психики, в которой протекают те же психические процессы, что и в психике индивида. В первую очередь мы предполагаем сохранение на протяжении многих тысячелетий сознания вины за некий проступок и оставляем его в силе для поколений, которые ничего не могли знать об этом деянии. Мы предполагаем сохранение некоего эмоционального процесса, как он мог возникнуть в поколении сыновей, которых мучил отец, у новых поколений, избежавших именно благодаря его убийству такого обращения. Здесь, разумеется, можно возразить, и любое другое объяснение, свободное от таких предпосылок, было бы предпочтительнее.

Однако последующие рассуждения показывают, что не только мы должны нести ответственность за проявленную смелость. Без допущения массовой психики, непрерывности в эмоциональной жизни людей, позволяющей пренебречь прерывностью психических актов в связи со смертью индивидов, психология народов вообще не может существовать. Если бы психические процессы одного поколения не передавались последующим, если бы каждое поколение вынуждено было заново приобретать свои жизненные ориентации, то в этой области не было бы никакого прогресса и почти никакого развития. Тут возникают два новых вопроса: насколько можно доверять психической непрерывности в пределах ряда поколений и какими средствами и путями пользуется одно поколение для передачи своих психических состояний последующим? Не буду утверждать, что они достаточно выяснены или что прямой устный пересказ и традиция, о которых в первую очередь вспоминают, обеспечивают их решение. В целом психология народов мало озабочена тем, каким образом осуществляется необходимая непрерывность психики у сменяющих друг друга поколений. Часть задачи решается, по-видимому, путем наследования психических предрасположенностей, которым, однако, нужны определенные стимулы в жизни индивида, чтобы пробудиться и реально действовать. В этом, вероятно, и заключается смысл слов поэта: «Что дал тебе отец в наследное владенье, приобрети, чтоб им владеть вполне». Проблема оказалась бы еще сложнее, если бы мы признали, что существуют психические побуждения, которые могут подавляться так, что от них не сохраняется никаких остатков явлений. Однако таких побуждений нет. Самое сильное подавление вынуждено оставлять место для искаженных замещающих психических побуждений и вытекающих из них реакций. Но тогда мы вправе допустить, что ни одно поколение не в состоянии скрыть от следующего важные психические процессы. Конечно, психоанализ показал, что каждый человек в своей психической деятельности обладает аппаратом, который позволяет ему толковать реакции других людей, то есть устранять иcкaжeния, допускаемые другим человеком при выражении своих эмоциональных побуждений. Таким путем бессознательного понимания обычаев, обрядов и узаконений, в которых выразилось первоначальное отношение к праотцу, более позднему поколению удавалось, видимо, перенимать подобное эмоциональное наследство.

Другое сомнение могло бы возникнуть именно со стороны аналитического образа мыслей.

Первые предписания морали и нравственные ограничения первобытного общества мы рассматривали как реакцию на деяние, давшее его зачинщикам представление о преступлении. Они раскаялись в этом поступке и решили, что оно не должно больше повторяться и что совершение его не может принести никакой пользы. Это созидательное сознание вины не заглохло и среди нас. Мы находим его у невротиков, действующих асоциально и создающих новые моральные предписания, постоянные ограничения в виде покаяния в совершенных преступлениях и меры предосторожности против тех, которые им предстоит совершить. Но если у этих невротиков мы поищем поступки, вызвавшие такие реакции, то нам придется