Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

в виде замены живого человека неодушевленным подобием (куклой). Богоподобное жертвоприношение, которое здесь, к сожалению, я не могу обсуждать так же глубоко, как жертву животных, ярко освещает суть более древней формы жертвоприношения. Оно с едва ли превосходимой ясностью убеждает, что объект жертвенного действия был всегда один и тот же, а именно тот, кто сегодня почитается как бог, то есть отец. Вопрос о взаимоотношении между жертвами животных и людей теперь легко разрешается. Первоначальная жертва животных была уже заменой жертвоприношения человека, торжественного убийства отца, и когда замена отца опять приобрела человеческий облик, то жертва животного смогла снова превратиться в жертвоприношение человека.

Таким образом, память о том первом великом жертвенном действии не изгладилась, несмотря на все старания его забыть; и именно тогда, когда хотели как можно дальше отстраниться от его мотивов, принося в жертву бога, должно было выйти наружу его неискаженное повторение. В этом месте мне незачем указывать, какое развитие религиозного мышления в виде рационализации сделало возможным это возвращение. Робертсон-Смит, весьма далекий от нашего объяснения жертвоприношения, указывает, что церемониал этих торжеств, на которых древние семиты праздновали смерть божества, объяснялся, как «commemoration of a mystical tragedy»[432], и что оплакивание при этом носило характер не стихийного участия, а чего-то навязанного, продиктованного страхом перед божественным гневом[433]. Мы склонны признать, что эта интерпретация верна и что чувства участников праздника вполне объяснимы ситуацией, лежащей в их основе.

Теперь примем как факт то, что и в дальнейшем развитии религии никогда не теряют силу оба движущих фактора: сознание сыном вины и сыновья непокорность. Всякая попытка решить религиозную проблему, любой способ примирения двух противоборствующих психических сил оказываются в конечном счете неудачными, вероятно под совместным влиянием исторических событий, культурных изменений и внутренних психических преобразований.

Все яснее проявляется стремление сына занять место бога-отца. С появлением земледелия повышается роль сына в патриархальной семье. Он надеется по-новому выразить свое инцестуозное либидо, которое находит символическое удовлетворение в обработке матери-земли. Возникают образы богов Аттиса, Адониса, Таммуза и других духов произрастания и одновременно молодых божеств, пользующихся любовным расположением божеств-матерей и осуществляющих инцест с матерью вопреки отцу. Однако сознание вины, которое не могут заглушить эти новые образы, выражается в мифах, наделяющих этих молодых возлюбленных матерей-богинь короткой жизнью, подвергшихся в наказание кастрации или гневу бога-отца в образе животного. Адониса убивает вепрь, священное животное Афродиты; Аттис, возлюбленный Кибелы, погибает от кастрации[434]. Оплакивание и радость по поводу воскресения этих богов перешли в ритуал другого сына-божества, которому был предопределен длительный успех.

Когда христианство начало свое наступление на античный мир, оно столкнулось с конкуренцией религии Митры, и некоторое время трудно было определить, какое божество победит.

Светозарный образ персидского юноши-бога все-таки остался нам непонятным. Может быть, на основании описания убийства быка Митрой правомерно сделать вывод, что он представлял собой того сына, который в одиночку принес отца в жертву и этим освободил братьев от мучащего их чувства вины за соучастие в деянии. Был и другой путь успокоить это чувство вины, и им-то пошел Христос. Он умер, принес в жертву собственную жизнь и тем самым освободил братьев от первородного греха.

Доктрина первородного греха орфического происхождения; она сохранилась в мистериях и оттуда проникла в философские школы греческой древности[435]. Люди были потомками титанов, убивших и разорвавших на куски юного Диониса за прегрешения; тяжесть этого преступления давила их. В одном фрагменте Анаксимандра говорилось, что единство мира было разрушено в результате доисторического преступления и все возникшее из него должно понести в дальнейшем за это наказание[436]. Если поступок титанов фактом объединения убийства и разрывания на части достаточно явно напоминает описанное святым Нилом жертвоприношение тотема – как, впрочем, и многие другие мифы древности, например смерть самого Орфея, – то все же здесь нам мешает та странная деталь, что убит был молодой бог.

В христианском мифе первородный грех человека – это, несомненно, прегрешение против бога-отца. Когда Христос освобождает людей от тяжести этого греха, жертвуя собственной жизнью, то это подталкивает нас к выводу, что этим грехом было убийство. Согласно глубоко укоренившемуся в человеческом чувстве закону талиона, убийство можно искупить только ценой другой жизни; самопожертвование указывает на кровную вину[437]. И если это принесение в жертву собственной жизни ведет к примирению с богом-отцом, то преступление, требующее искупления, может быть только убийством отца.

Таким образом, в христианском учении человечество самым откровенным образом признается в тяжелой провинности доисторического времени, потому что самое полное искупление его оно обрело теперь в жертвенной смерти сына. Примирение с отцом тем более обоснованно, что одновременно с этой жертвой последовал полный отказ от женщин, из-за которого взбунтовались против отца. Но тут-то психическая судьба амбивалентности заявляет свои права. Вместе с деянием, дающим самое полное искупление вины перед отцом, сын также достигает цели своих желаний в отношении его. Он сам становится богом наряду с отцом, собственно говоря, вместо него. Религия сына сменяет религию отца. В знак этой замены древняя тотемистическая трапеза снова обретает жизнь в виде причастия, при котором группа братьев вкушает плоть и кровь сына, а не отца, этим причастием освящает себя и отождествляет себя с ним. Наш взгляд прослеживает в потоке времени тождество тотемистической трапезы с жертвоприношением животных, с богочеловеческим жертвоприношением и с христианской евхаристией и во всех этих празднествах признает отголосок того преступления, которое так сильно угнетало людей и которым они должны были так гордиться. Но христианское причастие является, по существу, новым устранением отца, повторением деяния, которое нужно было искупить. Мы замечаем, насколько верна фраза Фрэзера, что «the Christian communion has absorbed within itself a sacrament which is doubtless far older than Christianity» («Христианская община впитала в себя таинство более древнего происхождения, чем само христианство»)[438].

7

Процесс, подобный устранению праотца кучкой братьев, должен был оставить неизгладимые следы в истории человечества и проявиться в тем более многочисленных замещающих образах, чем менее желанно было воспоминание о нем[439]. Я отбрасываю искушение проследить эти следы в мифологии, где их, скорее всего, нетрудно найти и продемонстрировать, и перехожу к другой области, следуя указанию С. Рейнаха в его содержательной статье о смерти Орфея[440].

В истории греческого искусства есть ситуация, обнаруживающая удивительное сходство и не менее глубокое отличие по сравнению с нарисованной Робертсоном-Смитом картиной тотемистической трапезы. Это ситуация древнейшей греческой трагедии. Толпа людей с одинаковыми именами и одинаково одетых окружают единственного человека, от слов и поступков