Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

от противоположного взгляда как источника нескончаемых трудностей и недоразумений. Вопреки этому другие авторы нашли путь к пониманию экзогамии как необходимого следствия основных тотемистических воззрений. Дюркгейм в своих работах указал, как связанное с тотемом табу должно было повлечь за собой запрещение использовать для полового общения женщину того же тотема[391]. Тотем той же крови, что и человек, а потому запрет крови, включая дефлорацию и менструацию, не позволяет половое общение с женщиной, принадлежащей к тому же тотему[392]. Э. Ланг, присоединяющийся в этом случае к Дюркгейму, полагает даже, что нет надобности в табу крови, чтобы осуществить запрет на женщин того же племени[393]. Общее тотемистическое табу, запрещающее, например, сидеть в тени тотемного дерева, было бы для этого вполне достаточно. Он же отстаивает, впрочем, и другое происхождение экзогамии (см. ниже) и оставляет вопрос, как два его объяснения соотносятся друг с другом.

Что касается временнóй последовательности, то большинство авторов придерживаются взгляда, что тотемизм – более древний институт, а экзогамия присоединилась позже[394].

Среди теорий, желавших объяснить экзогамию независимо от тотемизма, укажем только на некоторые, поясняющие разную ориентацию авторов в проблеме инцеста.

Мак-Леннан[395] остроумно рассматривал экзогамию как остаток обычаев, указующих на былое похищение женщин. Он же предположил, что в доисторические времена было общепринято похищать женщину из чужого рода, а брак с женщиной из собственного племени постепенно становился непозволительным из-за своей необычности[396]. Мотив обычая экзогамии он искал в недостатке женщин у тех первобытных племен, которые следовали обычаю убивать при рождении большинство детей женского пола. Здесь нам нет необходимости проверять, подтверждают ли фактические обстоятельства предположения Мак-Леннана. Для нас интереснее довод, что при подобном допущении все же остается необъяснимым, почему мужчины племени должны были считать недоступным даже этих немногих женщин своей крови и каким образом здесь остается совершенно в стороне проблема инцеста[397].

В противоположность этому, и, очевидно, с бóльшим правом, другие исследователи понимали экзогамию как институт, призванный предупредить инцест[398].

Если окинуть взглядом постепенно возрастающую сложность австралийских ограничений брака, то нельзя не согласиться с подходом Моргана, Фрэзера, Хоуитта, Болдуина, Спенсера, что эти установления несут на себе печать осознанного умысла («deliberate design», по Фрэзеру) и что они должны были достичь того, к чему фактически стремились[399].

Стоит подчеркнуть, что первые ограничения, созданные введением брачных классов, касались сексуальной свободы младших поколений, то есть инцеста между братьями и сестрами и сыновьями с их матерями, тогда как инцест между отцом и дочерью прекратил существование только благодаря дальнейшим мерам.

Но сведéние экзогамных ограничений сексуальности к зачатку законодательства ничего не дает для понимания мотива, создавшего эти институты. Откуда в конечном счете берется боязнь инцеста, которую приходится признать корнем экзогамии? Очевидно, для объяснения этой боязни недостаточно сослаться на инстинктивную антипатию к сексуальному общению с кровными родственниками, то есть на факт боязни инцеста, если социальный опыт показывает, что вопреки этому инстинкту инцест далеко не редкое событие даже в современном обществе, и если исторический опыт знакомит со случаями, когда инцестуозный брак был предписан привилегированным персонам.

Для объяснения боязни инцеста Вестермарк[400] выдвигает довод, что «между лицами, с детства живущими вместе, устанавливается врожденная антипатия к половому общению и это чувство, поскольку эти лица, как правило, кровные родственники, находит естественное выражение в обычаях и законе благодаря отвращению к половой связи между близкими родственниками». Правда, в своей книге «Studies in the Рsychology of Sex» Хавелок Эллис оспаривает инстинктивный характер этой антипатии, но, по существу, соглашается с такого рода объяснением, говоря: «Нормальное отсутствие проявления влечения к спариванию в тех случаях, где дело касается братьев и сестер или с детства живущих вместе мальчиков и девочек, – явление начисто отрицательное, возникающее потому, что при этих обстоятельствах полностью должны отсутствовать предпосылки, вызывающие подобное влечение… Между лицами, росшими с детства вместе, привычка притупила все чувственные возбуждения зрения, слуха и осязания, направила их на путь ровной симпатии и перестала вызывать необходимое эротическое возбуждение, требующееся для появления половой тумесценции.

Мне кажется весьма странным, что в то же время Вестермарк рассматривает эту врожденную антипатию к половому общению с лицами, с которыми делили детство, в качестве психического представителя того биологического факта, что кровосмешение вредоносно для вида. Такого рода биологический инстинкт едва ли ошибался бы при своем проявлении в психике так сильно, чтобы вместо вредных для продолжения рода кровных родственников затрагивать совершенно безобидных в этом отношении товарищей по дому и по очагу. Но я не могу также отказаться от пересказа отличнейших возражений, противопоставленных Фрэзером утверждениям Вестермарка. Фрэзер находит непонятным, почему сегодня сексуальное чувство совершенно не противится общению с товарищами по очагу, тогда как боязнь инцеста, которая, должно быть, является отпрыском этого противления, так невероятно разрослась теперь. Но глубже проникают другие замечания Фрэзера, которые я тут привожу без сокращений, потому что, по существу, они совпадают с доводами, высказанными в моей статье о табу. Трудно понять, почему глубоко укоренившийся человеческий инстинкт был вынужден усиливаться с помощью закона. Нет закона, повелевающего людям есть и пить или запрещающего им совать руки в огонь. Люди едят и пьют, держат руки подальше от огня инстинктивно, из страха перед естественным, а не установленным законом наказанием, которое повлекло бы пренебрежение этими влечениями. Закон запрещает людям только то, что они могли бы совершить под давлением своих влечений. То, что запрещает или наказывает сама природа, вовсе не нужно запрещать или карать по закону. Поэтому мы спокойно можем предположить, что преступления, запрещенные по закону, – это преступления, которые многие люди охотно совершили бы по естественной склонности. Не будь ее, не случались бы подобные преступления, а если бы такие преступления не совершались, то зачем нужно было бы их запрещать? Итак, вместо того чтобы из законодательного запрещения инцеста сделать вывод о существовании естественной антипатии к нему, мы скорее должны были бы сделать вывод, что природный инстинкт влечет к инцесту и что если закон подавляет это влечение, подобно другим естественным влечениям, то основанием к тому является взгляд цивилизованных людей, что удовлетворение этих естественных влечений наносит вред обществу»[401].

К этим ценным аргументам Фрэзера могу присовокупить, что данные психоанализа полностью исключают предположение о врожденной антипатии к кровосмесительному половому общению. Напротив, они показали, что первые сексуальные побуждения юноши по своей природе, как правило, инцестуозны и что такие вытесненные побуждения играют едва ли переоценимую роль в качестве движущих сил позднейших неврозов.

Итак, взгляд