Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

семь представлений — число, которое даже его театр не смог превзойти! Это настоящее волшебство; я пользуюсь случаем выразить перед своими слушателями трепетное благоговение, которое я всегда испытывал перед этим человеком, знатоком жизни и театра. Как некий заклинатель, он вызывал дух жизни из неизвестных пьес, из стихов, которые за все свое долгое существование никогда не были так близки народу, как отныне близок ему Фауст. Сотни вечеров — один и тот же спектакль. Сблизить Гете и народ, Фауста и народ — такая заслуга стоит большего, нежели преходящая благодарность.

Его усилия не пропадут даром. То, чем был Берлин во времена Макса Рейнхардта, то, чем была немецкая сцена благодаря ему и его влиянию, — все это не исчезнет бесследно, даже если не останется камня на камне от театров, где шли его постановки. Тот, кто одарен способностью ярко и сильно чувствовать жизнь, всегда может извлечь прошлое из-под обломков катастрофы.

Даже великие творения Шекспира утрачивали свою свежесть в театре, пораженном недугом равнодушия. В лучшем случае какой-нибудь одаренный актер-одиночка избирал для своего бенефиса Отелло; эту роль он играл на фоне запыленных кулис, среди безличных статистов. Такие постановки мне доводилось видеть в старой Италии. Но вся Европа — вместе с Англией — увидела возрожденного Шекспира в Берлине.

Рейнхардт любил и уважал актера, выражающего духовную жизнь во всей ее глубине и сложности; все он может постичь и выразить при помощи жестов.

Не страшно ль, что актер проезжий этот

В фантазии, для сочиненных чувств,

Так подчинил мечте свое созданье…

В этом великолепном суждении Гамлета об актере раскрывается сам Шекспир, оно же может служить кредо и Макса Рейнхардта.

Для него сцена не только означала мир — она была им. Какое счастье, если бы радость игры-творчества, стремление к обновлению сошли с его подмостков в мир. Но по интенсивности жизни мир уступает хорошему театру. Кто серьезнее всего относится к жизни? Дети, занятые игрой, — так полагал Макс Рейнхардт.

Его самого я увидел впервые в «На дне» Горького, пьесе, которую в то время он еще не ставил. Хрупкий юноша — он играл странника Луку, кроткого мудреца, стоящего над всеми ужасами жизни, который переживает страдания опустившихся обитателей ночлежного дома сильнее, чем они сами.

Свою жизнь — как всякий незаурядный человек — он провел в трудах и борьбе, которых он почти не замечал, ибо реальностью считал только высокое творчество-игру, способность глубоко чувствовать треволнения жизни, изображаемой на сцене. В своем кабинете в Немецком театре он повторил мне свои излюбленные слова: «Здесь, на верхнем этаже, театр отвратителен. Прекрасна только сцена».

Настало время выразить свое отношение к нему и его работе. Я считаю, что его деятельность носила революционный характер. Внутренняя насыщенность жизни, полная отдача себя — это революционные качества. На одной из репетиций Вольтер сказал: «C’est le diable au corps qu’il faut avoir pour exceller dans tout les arts» [7]. Дьявол, сидящий в нас, революционен. Стремление к новизне и совершенству, умение вдохнуть жизнь во все ужасное, во все кроткое, постигнуть до конца характеры действующих лиц, не отступать ни перед тем, что внушает страх, ни перед тем, что слепит взоры, — вот из чего складывается подлинный обновитель искусства.

Всем ведомо, что он революционизировал театр. Особенно хорошо известны его технические новшества, перенятые во всех странах: пространственное расположение кулис, вращающаяся сцена, круглый горизонт и то, что действие сошло со сцены в театральный зал, зрители оказались непосредственными участниками показываемых событий. Но все это только внешняя сторона дела.

Я помню, как снова и снова он возвращался к нашему Шиллеру, к молодому революционному Шиллеру. Как забыть о великом открытии Рейнхардта — о Бюхнере, революционере уже далекого прошлого? Кто выразил с такой силой, с такой прямотой безмолвные человеческие муки и осудил их виновников, как это сделал Рейнхардт в бюхнеровской драме «Войцек»? А сцена в конвенте из «Смерти Дантона» — какое мастерство требовалось для ее изображения! Режиссер с такими политическими убеждениями, как Брам{268}, вероятно отвергнул бы сатирические комедии Штернгейма{269}; они по-новому рисуют восстание против обывательского класса. Рейнхардт не побоялся поставить Штернгейма!

Вот что сделал человек, который умел чувствовать жизнь, как никто другой. Этот великий знаток жизни остается с нами и после своей смерти!

НЕ ВЛАСТЬ И БОГАТСТВО — ЧЕЛОВЕК!

(О книге Альберта Нордена «Уроки немецкой истории»)

нига Альберта Нордена «Уроки немецкой истории» насквозь реалистична; кажется, что сама правда водила пером автора. Приводятся факты и цифры, называются имена — прежде всего имена. Досадно, когда народы имеют только самые общие понятия о социальных условиях, об экономических законах и их действии. Надо знать, что за люди вершат судьбами народов, каковы их моральные убеждения. Только тогда можно видеть жизнь такою, какая она есть; часто это бывает фантастическое зрелище.

Вот некто по имени Функ, человек, принимавший «приношения», иначе говоря взятки. Он был так называемым министром государства, именовавшегося Германской империей, хотя от империи оставались только рожки да ножки. Законодательство, внутренние установления, внешние границы — во всем проявлялась тенденция к созданию «Великой Германской империи». Эта цель продиктована интересами картелей, она не имеет ни малейшего касательства к заботе о нации и человеке. Именно поэтому монополисты осыпали Функа золотом, хотя в этом не было необходимости, ибо он делал бы свое дело и без всякого вознаграждения.

Он, как и его фюрер, был только проводником воли картелей. Вначале зрелище золотого дождя повергло его в изумление; точно так же была поражена мифическая Даная, которая, однако же, вскоре осознала свои достоинства и стала принимать происходящее как должное. Функ загребал деньги лопатой, его банковские вклады росли со сказочной быстротой, но то, что с ним случилось, не казалось ему сном. Люди, извлекавшие выгоды из фашистского надувательства, принимали его всерьез; они верили в тысячелетнее существование нацизма. Даже те, кто знал жизнь, считали, что война выиграна с мнимым подчинением Франции. Но они забывали о многочисленных свидетельствах истории. Они также забывали о нравственных истинах. Они запутывались в тенетах лжи.

Пренебрежение истиной в конце концов ведет к катастрофам, которые ранее казались всем немыслимыми; к сожалению, они испытывают это на себе. Однако перед окончательной катастрофой бредни рассеиваются под натиском