Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

длительного времени конкурировали с противоположным по смыслу устойчивым образом разряженной в пух и прах политической интриганки. В середине XIX века американские сторонницы предоставления женщинам политических прав зачастую поддерживали идею реформы дамского костюма, в частности предложение дополнить его шароварами, – что, по-видимому, навлекло на них обвинение в мужеподобности, с которым представительницы женских движений нередко сталкиваются до сих пор. Меж тем на рубеже столетий женский костюм по образцу мужского (хотя, конечно, без брюк) оказался нормализован модой, и стратегии многих женщин, боровшихся за избирательные права, переключились с противостояния моде на ее активное использование в качестве инструмента агитации.

Как показали Беатрис Белен, Эйнав Рабинович-Фокс и другие исследовательницы, британские и американские суфражистки весьма эффективно применяли визуальные и перформативные средства для привлечения внимания общественности к своей борьбе, объединяясь в огромные процессии, участницы которых были полностью одеты в белое, или облачаясь в исторические костюмы для более наглядного рассказа о роли женщин в истории (Behlen 2016; Rabinovitch-Fox 2021). Менее изучены суфражистские головные уборы, и мое исследование восполняет этот пробел, описывая, каким образом мода на шляпы с перьями, крыльями и целыми чучелами птиц оказалась вплетена в контекст движения за избирательные права для женщин.

Подобные головные уборы не только позволяли их носительницам противопоставить себя стереотипам, рисующим сторонниц участия женщин в политике далекими от моды и выглядящими непрезентабельно, но и имели агрессивные коннотации, которые оказывались скорее на руку суфражисткам. Некоторые дамские модные шляпы с перьями своим фасоном напоминали офицерские головные уборы, тем самым подчеркивая воинственность и лидерские качества одетых таким образом женщин. Помимо откровенно милитаристских обертонов, часто смягченных временной дистанцией, так как в большинстве случаев речь шла о переосмысленных для современного дамского гардероба исторических фасонах, еще одной стилистической точкой отсчета были шляпы охотников, и наличие чучел птиц в качестве декора в этом контексте хорошо сочеталось с идеей охотничьего трофея.

Наряду с суфражистками к подобным стратегиям самопрезентации прибегали, к примеру, деятельницы ирландского националистического движения, иногда также разделявшие идею избирательных прав для женщин, поэтому можно сказать, что эти группы до некоторой степени пересекались. Для британцев (и части ирландцев) они в еще большей степени, чем воинствующие представительницы Женского социально-политического союза, воплощали чудовищную, «атавистическую» женственность. На этом примере наглядно видно, как стигматизирующие стереотипы могут быть апроприированы группами, на которые они направлены, и как костюм может использоваться для визуализации подобных переосмысленных образов – в данном случае для подчеркивания несгибаемой политической воли, носительница которой не остановится ни перед чем. Тем самым популярность «жестокого» шляпного декора на рубеже XIX–XX веков для некоторых женщин мотивировалась не только модными веяниями, но и политическими взглядами: шляпы становились своего рода витринами для демонстрации весьма серьезных и агрессивных намерений женских объединений.

В целом всплеск зооморфной образности в моде около 1860-х годов можно обоснованно связать с ростом общественно-политической активности и притязаний женщин. В это время заметными явлениями становятся первая волна суфражизма в США и Великобритании, нигилистическое движение в Российской империи, костюм представительниц которого привлекает особое внимание властей, а на рубеже десятилетий международный резонанс вызывает фигура деятельницы Парижской коммуны. Все эти женщины в той или иной степени кажутся современникам отклонением от нормы, то есть в условиях натурализации социального порядка, монструозными существами, воплощающими вырождение. Не для всех из них имел значение костюм, а тем более мода, однако параллельно происходила политизация общественного дискурса о моде, что и привело к смешению образов модницы и политической активистки.

Модные наряды середины – второй половины XIX века, в частности огромные кринолины, нередко описывались как проявление стремления женщин физически занимать больше места и привлекать к себе больше внимания, чем позволяли приличия. Стремление к увеличению прав и свобод в случае ярких модных жестов и других неконвенциональных форм бытового поведения, например романтических отношений, носило характер личного, а не политического требования, однако внешние наблюдатели не проводили подобного различия. При этом речь отнюдь не шла о проблематизации границ между частной и общественной сферой в том смысле, в котором лозунг «личное – это политическое» стал звучать во второй половине XX века. Столетием раньше, напротив, политические требования женщин нередко трактовались в эгоистическом ключе, как способ извлечь персональную выгоду и превратить арену политической борьбы в болото бытовых дрязг, тщеславного самолюбования и мелочной мстительности. Британский сатирический журнал «Панч» представлял будущих избирательниц то хихикающими юными существами, образующими политические альянсы по принципу предпочтения кандидата с тем или иным цветом глаз, то желчными старыми девами, требующими, чтобы парламент в обязательном порядке предоставил им мужей. Подобная зацикленность политического воображения сатириков на матримониальных планах потенциального нового электората приводит на память дарвиновскую концепцию «женского выбора», показывая, насколько тесно, пусть даже не очевидным для самих современников образом, во второй половине XIX века были связаны мода, биология и политика. И если в 1860-х годах акцент делался на зооморфизм силуэта, то к концу столетия анималистические характеристики модниц приобрели скорее метафорическую природу: «гарпия моды», предположительно, способна была прятать свои когти под нежнейшим оперением, оставаясь при этом ужасным чудовищем. Образ роковой женщины здесь сплетался с проявлениями модного хищничества – в первую очередь, шляпным декором, требовавшим кровавых жертв, – и истолковывался как зримое воплощение хищничества политического.

Присвоение маски стереотипа и культивирование ореола опасности были не единственными стратегиями, доступными женщинам на рубеже веков для того, чтобы заявить о себе. Некоторые, напротив, использовали характеристики конвенциональной женственности, такие как склонность к состраданию и заботе, для усиления своего присутствия в публичном поле. Женщины играли активную роль в зоозащитном и природоохранном движении Европы и Северной Америки, и если структура многих организаций такой направленности не предполагала участия женщин на руководящих позициях, то в других они занимали ключевые посты. Среди последних выделялись общества, посвященные борьбе с «жестокими модами»: поскольку мода считалась естественной областью женских интересов, то в этой сфере активность женщин представлялась более закономерной.

Возможности подобных организаций изменить структуру модного рынка были, конечно, невелики, однако это интересный прецедент общественной деятельности женщин, которая, с одной стороны, осуществлялась в рамках их гендерной роли, так как подчеркивала женскую чувствительность и принципиальный отказ от модного потребления, сопряженного с жестокостью, а с другой стороны, расшатывала сами эти рамки, создавая условия для повышенной видимости женщин в публичном пространстве. Выступления женщин против жестоких мод обладали большей культурной легитимностью, чем, например, антививисекционная активность, которую даже в наши дни исследователи нередко рассматривают сквозь призму стереотипов, унаследованных от XIX века. Но и эти относительно скромные начинания существенно расширяли жизненный мир женщины среднего класса (например, купеческой дочери Софьи Карзинкиной, основавшей в Москве