Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

на второй план по сравнению с более доступными и воплощающими идею «современности» синтетическими материалами, имитирующими либо текстуру кожи или меха, либо их узор, либо и то и другое одновременно. Как отмечает Николь Шукин применительно к цифровым образам животных в рекламе, «наивность буквального прочтения – и экономическое насилие, сопряженное с реальной охотой на животных, – оказываются локализованы в прошлом, тогда как ироническая позиция, позволяющая воспринимать животное метафорически, эффективно обозначает дистанцию и различия между нынешней эрой и прошлым» (Shukin 2009: 13). Это рассуждение в равной степени применимо к «метафорическим» животным в моде, и вполне закономерно, что переход от пушнины и перьев к синтетическим тканям сопровождался переоценкой зооморфных мотивов в более позитивном ключе: дело не только и не столько в «бескровном» происхождении синтетики, сколько в ее постмодернистской ироничности. Следует отметить, что объектом иронии зачастую может становиться и сам модник – так, вновь и вновь входящий в моду леопардовый принт для многих неразрывно ассоциируется с дурным вкусом и низким социальным статусом носительницы, которая, таким образом, становится легкой мишенью для шуток[340].

Изменение отношения к модным животным и в целом бум зооморфизма в моде, который приходится на вторую половину XIX века, безусловно, необходимо рассматривать в контексте истории идей и развития научного знания. «Мейнстримная» естественная история до Дарвина, в особенности ее популярные варианты, бытовавшие на уровне обыденных представлений и «здравого смысла», исходила из наличия четкой границы, отделяющей человека от животного мира, и из иерархических отношений, царящих в природе, где каждому виду живого и всем неживым объектам отведено определенное место (концепции «лестницы существ» и «великой цепи бытия»). В этой ситуации сравнения человека с животным редко бывали комплиментарными – чаще всего это комические, сатирические тропы, высмеивающие человеческие слабости и недостатки. Применительно к модному поведению (но не только к нему[341]) особенно распространены были образы попугаев и обезьян, акцентировавшие мотив подражания. Подражание как «заражение» чуждыми культурными влияниями остается актуальным страхом как минимум до первой половины XX века, и мода весьма органично вписывается в этот нарратив (Бордэриу 2016: 96–109; Maxwell 2014; Miller 2009: 78–79).

Репрезентация антропоморфных животных также связана с басенной традицией, и, в частности, легкомысленная Цикада/Стрекоза оказывается устойчивым воплощением модницы. Антропозооморфные образы, представляющие собой осовремененных басенных персонажей, до середины XIX века доминируют в европейской модной карикатуре и фантазийной графике таких художников, как Джордж Крукшенк, Чарльз Беннетт и Харрисон Уир в Великобритании или Гранвиль во Франции. Эти изображения не обязательно имеют моралистический подтекст, но, как правило, предполагают наличие жесткой социальной структуры, которая отражается в застывших и иерархизированных формах природного мира.

В противовес этому, в картине мира, которая нашла отражение в работах Чарлза Дарвина, все непрерывно изменяется, формы перетекают друг в друга, новые виды зарождаются, обособляются и исчезают. Как предположила Эвеллин Ричардс, такой способ концептуализации природных процессов также испытал влияние социокультурной среды, частью которой был ученый, причем подвижность и гибкость эволюционной модели Дарвина отражают не только и не столько возросшую в викторианском обществе социальную мобильность, но и впечатления самого натуралиста от современной ему моды. Всего за несколько десятилетий на протяжении жизни Дарвина модный женский костюм претерпел радикальные изменения, совершив переход от колоннообразного ампирного силуэта к пышным кринолинам. Конечно, подобные переходы происходили и раньше. Например, при жизни деда Чарлза, другого выдающегося натуралиста – Эразма Дарвина, «старорежимные» фижмы уступили место платьям в греческом стиле, поэтому речь, безусловно, идет не о некоем исчерпывающем объяснении, но о значимой предпосылке. Анализ текстов Дарвина, предложенный в главе 1 с опорой на исследования Ричардс, наглядно показывает значение модной образности в трудах натуралиста: мода предоставила ученому удобную концептуальную модель для описания эволюционных изменений и множество конкретных примеров, к которым Дарвин обращается из работы в работу.

Для самого Чарлза Дарвина модная образность проясняет в первую очередь принципы полового отбора: появление и развитие (нередко до гипертрофированных форм) признаков, которые никак не способствуют, а порой даже препятствуют выживанию конкретной особи – защите от хищников, поиску пропитания, мобильности, приспособлению к тем или иным условиям среды, – однако способны привлечь половых партнеров. Анализ модного поведения в последней трети XIX – первой половине XX века зачастую прямо или косвенно апеллирует к идее полового отбора – тем самым возникает своего рода логический круг, в котором мода выступает и как основа, и как область применения дарвиновской теории. Различные изводы этой идеи можно найти в работах экономистов, социологов, психологов, антропологов – не говоря уже о полемических публицистах, стремившихся привлечь внимание к своим текстам за счет сенсационных заявлений по «горячим» темам.

Таким образом, концепция полового отбора стала ключевым для ранних теорий моды элементом наследия Чарлза Дарвина – но далеко не единственным. Еще при жизни ученого возникали попытки рассматривать моду в контексте его, пожалуй, самой известной, хотя и часто превратно трактуемой идеи естественного отбора. Смена модных фасонов в этом случае связывается с необходимостью приспособления к условиям среды, как физическим, так и социокультурным. В частности, такую интерпретацию одежды предложил сын Чарлза Дарвина Джордж в статье 1872 года «Изменения в костюме». В моей книге впервые произведен подробный разбор статьи Джорджа Дарвина, которую историки костюма и моды иногда ошибочно приписывают его знаменитому отцу, и продемонстрированы принципиальные отличия представленного в ней восприятия и оценки модного поведения от взглядов Чарлза Дарвина (как ни стремился сын старательно им следовать).

Помимо представлений об адаптивной роли одежды, теория эволюции, совершающейся посредством естественного отбора, обогатила рефлексию вестиментарного и модного поведения понятием «пережитки» (survivals). В статье Джорджа Дарвина так именуются элементы костюма, утратившие функциональность в настоящем, но, предположительно, обладавшие ею прежде, из-за чего они и оказались «отобранными» в ходе эволюции форм одежды. Появление и постепенное отмирание тех или иных деталей одежды в данном случае мыслится как аналог процессов, происходящих в природном мире, где у растений и животных со временем формируются, модифицируются и исчезают различные органы. В рамках моего исследования еще больший интерес имеет концепция «ментальных пережитков», представленная, в частности, в работах американского психолога Сильвии Блисс.

Эта концепция варьирует основную идею крайне влиятельного на рубеже XIX–XX веков, но впоследствии опровергнутого[342] «биогенетического закона» Эрнста Геккеля, согласно которому отдельное живое существо в своем развитии проходит фазы, соответствующие «низшим» или исторически предшествующим формам жизни. Человек, сохранявший место на вершине эволюции даже в глазах Дарвина и его последователей, таким образом должен был, по крайней мере на эмбриональной стадии, демонстрировать характерные признаки других живых существ. Некоторые из таких признаков в рудиментарном виде сохраняются и во