Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

экзотической дичи и тому подобного, а с другой, легитимирует контроль над этими народами, включая колониальную экспансию. Сходным образом, идея «покровительства животным» играла немаловажную роль в поддержании социальной иерархии внутри западных обществ. Многие исследователи связывают инициативы по защите животных с попытками европейского среднего класса контролировать социальные низы, чьи агрессивные импульсы, проявляющиеся в жестоком обращении с животными, потенциально могли вылиться в революционные потрясения.

Первые охранные меры были направлены на сельскохозяйственных животных и имели выраженный экономический смысл: плохое обращение со скотом и лошадьми снижало их производительность и тем самым в конечном итоге наносило вред национальной экономике в целом. В Российской империи этот аспект «покровительства животным» оставался центральным до начала XX века. Не случайно заводчики здесь институционально не отделились от «защитников»: улучшение пород скота также находилось в ведении Российского общества покровительства животным и его местных филиалов.

Охрана дикой природы начинает считаться необходимой лишь десятилетия спустя после того, как законодатели обратили внимание на проблемы содержания сельскохозяйственных животных. В значительной степени инициативы по защите диких животных отражают интересы охотников и продвигаются охотничьим лобби, включающим в себя влиятельных должностных лиц и авторитетных ученых-натуралистов. Обладающие высоким статусом охотники-любители добиваются принятия ограничительных мер, которые способствовали бы сохранению дичи в условиях все более массовой коммерческой охоты. В риторике этих деятелей и их организаций бездушному браконьеру противопоставляется охотник-джентльмен, который по-настоящему любит природу. Такая дискурсивная рамка закрепляет избирательный взгляд на то, что является или не является жестокостью: убийство животных в целом нормализовано, однако множество нюансов в каждом конкретном случае позволяет выделить неприемлемые способы охоты, нелегитимных охотников и жертв.

Особенно важную роль с точки зрения конструирования нормы и аномалии играл массовый характер охоты, рассуждения о котором вписываются в конструкцию «демографического воображения» XIX века, проанализированную Николасом Дали. Экспоненциальный рост городского населения способствовал распространению катастрофических сюжетов о единовременной гибели огромного числа людей или об ужасных преступлениях, следы которых легко теряются в большом городе. К концу столетия (потенциальными) жертвами демографического бума начали считаться не только сами люди, но и окружающая среда, в частности биоразнообразие, сокращавшееся под действием антропогенных факторов, среди которых публицисты выделяли массовое потребление. Коммерческая охота велась прежде всего в гастрономических целях – дичь была привлекательным деликатесом, цены на который в зависимости от региона и сезона могли быть даже ниже, чем на сельскохозяйственную мясную продукцию; певчие птицы составляли основу белкового рациона беднейших слоев населения на юге Европы и США. Натуралисты уделяли этому вопросу значительное внимание, но общественная полемика разгорелась вокруг убийства птиц ради использования их перьев в моде.

Птичьи перья присутствовали в декоре европейских головных уборов на протяжении столетий, и даже целые чучела птиц, которые к концу XIX века стали вызывать сильную эмоциональную реакцию, появлялись на шляпах существенно раньше. В первой половине столетия подозрительное и критическое отношение к подобным украшениям было обусловлено, как представляется, преобладанием буржуазной парадигмы «хорошего вкуса», в рамках которой чересчур заметные и необычные наряды оценивались негативно. Однако уже в 1860-х годах в различных национальных контекстах зазвучали голоса, говорившие о жестокости убийства птиц ради моды. Отчасти эта риторика совпадала с той, которая была направлена против коммерческих охотников на дичь: в обоих случаях непосредственными исполнителями выступали представители европейских социальных низов или неевропейских народов. Тем не менее их демонизация в данном случае отходила на второй план по сравнению с главными виновницами – женщинами. Некоторые публицисты и активисты указывали на ключевую роль специалистов модной индустрии и рекламы в формировании спроса на подобный декор, однако чаще ответственность непропорционально возлагалась на женщин. Порой карикатуры представляли самих модниц охотящимися на птиц – с ружьем или даже голыми руками. Подобные изображения либо напрямую представляли женщину монстром, чудовищной гарпией с огромными когтями, либо эксплуатировали контраст между изысканной внешностью элегантной дамы и ее зверскими, хищническими повадками.

В свою очередь птицы, на которых велась охота, описывались как «идеальные жертвы»[343] – невинные, беспомощные страдальцы. Особенно активно распространялась информация о массовом убийстве белых цапель в период гнездования, когда у них вырастали специфические брачные перья, широко использовавшиеся в декоре модных женских шляп. Гибель родителей неминуемо влекла за собой голодную смерть птенцов, что означало серьезный удар по популяциям белой цапли, но публикации на эту тему акцентировали не столько вероятность вымирания этого вида птиц, хотя встречались и такие прогнозы, сколько мучения злосчастных детенышей цапли и их недобитых кормильцев, брошенных заживо разлагаться на болоте. Предполагаемое безразличие модниц к этим шокирующим сценам подтверждало дегенерацию женщин, полную утрату ими способности к сочувствию, а также, косвенным образом, материнского инстинкта – ведь речь шла об умирающих детях.

Рассказы натуралистов о жизни белых цапель, как и многих других видов птиц, тем самым транслировали нормативные представления о семье, браке и центральной роли материнства. В то же время сторонницы общественно-политических реформ могли использовать те же самые образы для продвижения альтернативных идей, совершенно иначе расставляя акценты: так, у белых цапель не слишком отчетливо выражен половой диморфизм, и самец с самкой в равной степени участвуют в заботе о потомстве, поэтому эти и другие птицы (например, страусы) могли восприниматься как эталон «природного» равенства полов и более справедливого распределения гендерных ролей. Кроме того, межвидовая солидарность, возможность которой предполагали призывы к модницам проникнуться сочувствием к женщине-птице, могла быть принята некоторыми «чересчур» всерьез, становясь основой радикальной вегетарианской позиции или распространяясь на виды, с которыми, по мнению ученых, вовсе не стоило соотносить себя.

Примером подобной трансгрессивной самоидентификации могут служить кошки. В западной культуре эпохи индустриальной современности они устойчиво отождествлялись со старыми девами, которым питомцы, предположительно, заменяли детей. Однако к концу XIX века некоторые женщины заговорили в печати о материнских качествах кошек. Тем самым преодолевалась инфантилизация как этих животных, которых рассуждения о нездоровой квазиродительской любви к ним одиноких женщин превращали в вечных детей[344], так и их будто бы «незрелых» или девиантных хозяек. Немаловажно также, что натуралисты рубежа веков демонизировали кошек, называя их главными врагами дикой природы[345], поэтому женская солидарность с кошками, находившая выражение в том числе на страницах зоозащитной периодики, представляла собой прямой вызов авторитету ученых. Наконец, кошки часто персонифицировали женщин на англо-американских антисуфражистских карикатурах, и, вместо того чтобы пытаться опровергнуть эту аналогию и посильно дистанцироваться от кошек, некоторые женщины, напротив, подчеркивали свое сходство с ними и симпатию к ним.

В данном исследовании впервые последовательно продемонстрировано, что подчеркнуто антимодные стереотипы, ассоциировавшиеся с движением за права женщин, не только не отражали реального многообразия вестиментарных практик активисток, но и на протяжении