Сто страниц чистой мысли - Сергей Эдуардович Цветков

«Дальше – унылый приют для тех, кто своею рукою

Предал смерти себя без вины и, мир ненавидя,

Сбросил бремя души. О, как они бы хотели

К свету вернуться опять и терпеть труды и лишенья!

Но не велит нерушимый закон, и держит в плену их

Девятиструйный поток и болота унылые Стикса»

(Вергилий).

Под этим и я подпишусь. Мир ненавидя – это самоубийство показывает слабость духа и низость души. Таковы, например, террористы-смертники. Или озлобленные подростки. Но у римлян был культ самоубийства свободного человека, который готов свободно приять и жизнь, и смерть. В «унылом приюте» Вергилия нет Сенеки, Митридата, Ганнибала, Клеопатры и др.

«Самоубийство – это трусость, а не величие духа».

Что ж, вот краткий (навскидку) список трусов с низкой душой: Анаксагор, Пифагор, Демокрит, Сенека, Ганнибал, Митридат, Марк Антоний, Ван Гог, Радищев, Есенин, Маяковский, Цветаева, Курт Кобейн, Хемингуэй, Джек Лондон, Стефан Цвейг.

Осталось напомнить о трактате Биотанатос Джона Донна, где он утверждает, что Иисус покончил с собой «излучением души».

Живите долго, но не презирайте тех, кто выбрал иной путь борьбы с абсурдом бытия.

Смерть страшна по-разному

Для нас смерть страшна отсутствием будущего.

Но вот индус, например, приходит в ужас именно от будущего, т. к. не знает, в каком облике продолжит следующую жизнь.

Хотя, в сущности, никто еще не доказал, чья жизнь протекает более счастливо – человека или, скажем, собаки.

Главная граница между людьми

«Возможно, главная граница проходит не между верующими и неверующими, а между теми, кто боится, и теми, кто не боится смерти. Следовательно, мы делимся на четыре категории; понятно, какие две считают себя выше других: те, кто не боится смерти, потому что у них есть вера, и те, кто не боится смерти, несмотря на отсутствие веры. У этих групп нравственный приоритет. На третьем месте те, кто, несмотря на наличие веры, не может избавиться от древнего примитивного рационального страха. А уже за ними, без медалей, без права голоса, в глубокой заднице те из нас, кто боится смерти и не имеет веры».

(Дж. Барнс. Нечего бояться)

Рискну продолжить, что первые две категории, согласно Шатобриану («Замогильные записки»), это «люди смерти, её любимцы, избранная паства, способная воскреснуть»; две последние – «люди жизни, её пасынки, толпа, уходящая в небытие, дабы не воскреснуть уже никогда».

Добавлю ещё, что смерть не приходит откуда-то извне (разумеется, за исключением случаев насильственной смерти), она живёт в нас.

Следовательно, смотреть без страха в глаза смерти может только человек, познавший себя до самой глубины. Но это не философская мудрость, не заслуга ума. Это – принятие человеческого удела, высшая способность духа.

Радость страдания и радость без страдания

Христианство – это предложение стать жертвой, а не победителем и уж тем более, не палачом, чего упорно не хотят понять «борцы за чистоту православия».

«Единственное, что "природный" человек хочет на глубине, это – не страдать. Единственное, что христианство ему предлагает, – это страдание. Почему? Потому что в духовной победе над ним, в духовном "претворении" страдания – совершается духовный рост человека, вхождение его в другое измерение».

(Отец А. Шмеман. Дневник, 14 янв. 1976)

Радость христианства вырастает из страдания, и в христианстве нет радости без страдания. Только так достигается «духовность» радости во Христе. Есть ли иной путь одухотворения радости? Моральная задача атеиста в том, чтобы не выглядеть в своей радости просто довольным животным.

Жизнь, как она есть

Жизнь не следует презирать, не стоит она и преклонения.

Вот взгляд на жизнь, который мне нравится (это конец лермонтовской «Тамани»):

«Пробираясь берегом к своей хате, я невольно всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца; луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел на берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку. Она выжимала морскую пену из длинных волос своих; мокрая рубашка обрисовывала гибкий стан ее и высокую грудь. Скоро показалась вдали лодка, быстро приблизилась она; из нее, как накануне, вышел человек в татарской шапке, но стрижен он был по-казацки, и за ременным поясом его торчал большой нож. «Янко, – сказала она, – все пропало!» Потом разговор их продолжался так тихо, что я ничего не мог расслышать. «А где же слепой?» – сказал наконец Янко, возвыся голос. «Я его послала», – был ответ. Через несколько минут явился и слепой, таща на спине мешок, который положили в лодку.

– Послушай, слепой! – сказал Янко, – ты береги то место… знаешь? там богатые товары… скажи (имени я не расслышал), что я ему больше не слуга; дела пошли худо, он меня больше не увидит; теперь опасно; поеду искать работы в другом месте, а ему уж такого удальца не найти. Да скажи, кабы он получше платил за труды, так и Янко бы его не покинул; а мне везде дорога, где только ветер дует и море шумит! – После некоторого молчания Янко продолжал: – Она поедет со мною; ей нельзя здесь оставаться; а старухе скажи, что, дескать. пора умирать, зажилась, надо знать и честь. Нас же больше не увидит.

– А я? – сказал слепой жалобным голосом.

– На что мне тебя? – был ответ.

Между тем моя ундина вскочила в лодку и махнула товарищу рукою; он что-то положил слепому в руку, примолвив: «На, купи себе пряников». – «Только?» – сказал слепой. – «Ну, вот тебе еще», – и упавшая монета зазвенела, ударясь о камень. Слепой ее не поднял. Янко сел в лодку, ветер дул от берега, они подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго при свете месяца мелькал парус между темных волн; слепой мальчик точно плакал, долго, долго… Мне стало грустно».

Участь слепого мальчика, обманутого в своей привязанности к Янко, по-настоящему ужасна, он обманулся в самом святом, что есть в человеческом сердце – в любви. И Лермонтов не утаивает этого, наоборот подчёркивает. Но об этом рассказано по-мужски твердо, лаконично и в то же время исчерпывающе ясно, без сантиментов и причитаний, без единого упрёка в сторону Янко и его «русалки». Лермонтов словно смотрит на жизнь