Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

Со Старки расстался его издатель HarperCollins. Его уволили или вынудили уйти с почетного поста в Фитцвильямском колледже Кентерберийского университета, из совета попечителей благотворительного фонда Mary Rose, редколлегии History Today, исключили из числа стипендиатов Королевского исторического общества и Лондонского общества любителей древностей. Историческая ассоциация отозвала присужденную ему медаль, а еще два университета, Ланкастерский и Кентский, объявили, что пересмотрят профессорство Старки.

Самым болезненным было прекращение отношений с Фитцвильямским колледжем, где он был студентом и научным сотрудником и с которым был тесно связан более полувека. “Это была грубая ошибка, – сказал он в специальном заявлении. – Я сожалею и приношу искренние извинения за обиду, которую я нанес. За одно оскорбительное слово я заплатил тяжелую цену, лишившись всех отличий и почестей, приобретенных за долгую карьеру”. Видимо, не понимая, что употребленные им слова выдают в нем фанатика, он принялся неубедительно доказывать, что в любом случае он имел в виду “чертово” число чернокожих, а не самих людей.

Неудивительно, что вскоре он снова стал таким же буйным, как и прежде. В своей следующей колонке для Critic он осудил слово “черные”, которое “стало тотемом и фетишем. Употребленное в любом смысле, кроме полностью благожелательного, оно немедленно трактуется как маркер расизма, и его использование должно быть наказано соответствующим образом”. Затем в середине сентября 2020 года в интервью Daily Telegraph он продолжал атаковать движение Black Lives Matter и обвинил своих недоброжелателей в “пуританстве в стиле Салема [город в штате Массачусетс, прославившийся в XVII веке крупнейшими казнями «ведьм». – Прим. ред.]… Расизм становится эквивалентом ереси… Мы здесь уже были. Это Робеспьер”[1300]. По его словам, у него уже есть новый литературный агент и он начал писать автобиографию. “Она будет называться «Проклятые»”, – сказал он интервьюеру с некоторой гордостью. Рано судить, сумеет ли Дэвид Старки занять прежнее место в обществе. Но пока это кажется маловероятным.

Многие вспоминают предостережение, данное ему матерью. “Твой язык, – сказала она, – тебя погубит”.

“Мы с Саймоном Шамой вовремя явились, – утверждает Старки. – Когда телевидение решило потратить много денег на исторические передачи, мы оказались неподалеку”[1301]. В 2002 году ему заплатили 2 миллиона фунтов за пятилетний контракт. В следующем году Шама взял 3 миллиона фунтов – около 5,3 миллиона долларов – за подготовку трех книг и двух сопутствующих сериалов (крупнейший до тех пор аванс телеисторику). В 1991 году в книге “Мертвые определенности” (Dead Certainties) он рассматривает две смерти, отстоящие друг от друга на сто лет, и показывает, как много в них общего, демонстрируя неспособность историка “когда‐либо реконструировать мертвый мир в его полноте, какой бы надежной ни была источниковая база”, и размышляя о “дразнящей пропасти, отделяющей живое событие и последующее повествование о нем”. Если у него и оставались еще сомнения, он нашел в себе силы их преодолеть.

Для Шамы рассказывание историй имело местечковое происхождение. Его мать (“смесь оборонительности и свирепости, разом и «Спитфайр» и «Харрикейн»”) происходила из ашкеназов, а отец – из сефардов. Вместе они посвящали его в прошлое своих семей (один из родственников объезжал мустангов, другой торговал в Стамбуле пряностями, предки их были хасидами-лесорубами на белорусско-литовской границе) и рано погрузили его, по выражению Шамы, “в фантастический, парадоксальный, загадочный мир, где вы находитесь среди покойников”[1302].

Шама почти никогда не водил компанию с живыми. Мать, называвшая его “случайным ребенком”, на первых этапах беременности хотела покончить с собой, но в феврале 1945 года все же успешно разрешилась от бремени. У Шамы есть сестра, которая на четырнадцать лет старше. Они жили в Лондоне, в доме, где соблюдали кашрут. Шама, превратившийся в не слишком религиозного человека, в ранней юности жил в кибуце. В самом начале своего телесериала об истории евреев Шама говорит, что именно сестра у него “вызвала желание стать историком”[1303].

Семья часто переезжала: Восточный Лондон, Саутенд-он-Си (в Эссексе), снова Лондон (в 2009 году Шама рассказал в интервью, что первые годы провел в мебельных фургонах, поскольку отец постоянно был на мели: “Было одно дело, в котором мой папа был плох: собственно, ему не давались дела”). В детстве Шама (мальчику было пять) одиннадцать месяцев не мог говорить из‐за тризма челюсти, но после быстро наверстал упущенное. Малолетнего Шаму в школе постоянно отчитывали за разговоры на уроке. Красноречие бытовало в семье: родители “в основном общались, согласованно перебивая друг друга”[1304], но у их словоохотливости имелась и положительная сторона: за два года, с тринадцати до пятнадцати лет, Шама с отцом, бравшим роли и Шейлока, и Порции, перечитал вслух почти всего Шекспира.

В 1957 году Шама получил стипендию для учебы в Хабердашерс-Аскс-Скул в Хартфордшире – открытой в 1690 году школе со странным названием, часто признаваемой лучшей в Великобритании. Отсюда Шама попал в Кембридж, чтобы изучать историю под руководством Дж. Г. Плама – склочного популяризатора, превратившегося из социалиста в ярого консерватора, ненавидевшего “научную историю” и ратовавшего за сильное повествовательное начало. (Плам согласился бы с рассказчиком из рассказа Джона О’Хары, который говорил: “Мои дети называют историю «социальной наукой» и ненавидят ее”.) Наставником Плама был Джордж Маколей Тревельян, внучатый племянник лорда Маколея и сам “блестящий рассказчик об английском либерализме XX столетия”[1305]. Шама усвоил урок: в 1991 году он написал для New York Times Magazine статью “У Клио проблема”, в которой предупреждал, что историки-профессионалы вредят себе, ставя знания выше внимания к сюжетным линиям и драматизму.

Шама окончил курс с высшими баллами и занялся академической карьерой – сначала в Кембридже (там он стал членом совета и директором по научной работе Крайст-колледжа, в котором учился), а затем в Оксфорде, где специализировался на периоде Французской революции. Свою первую книгу он издал как младший соавтор двух других ученых. Вместе они составили “Кембриджский ум: девяносто лет Cambridge Review, 1879–1969 гг.”: этот уважаемый журнал в 1968–1969 годах он сам и редактировал. В 1973 году Шаму попросили закончить книгу об истории еврейского народа, которую не успел дописать покойный Сесил Рот. Шама приложил большие усилия, чтобы получить этот заказ, но “по какой‐то причине подкуп не удался”.

Первой книгой, на обложке которой стояло одно его, без соавторов, имя, явились “Патриоты и освободители”. Это переработанная диссертация Шамы, задуманная как исследование Французской революции, но превратившаяся в очерк о Нидерландах в 1780–1813 годах, “об отчаянной борьбе некогда могущественной страны с вероломством и жестокостью европейской войны и политики”. За “Патриотами”