Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

“Говорить должен свидетель”, – заявила она в Нобелевской речи. Премию впервые присудили автору, работающему исключительно с живущими. Шведская академия так объяснила награждение: Алексиевич: “Она выходит за рамки журналистских форматов и продвигается вперед с жанром, который помогли создать другие”. Новый литературный жанр – это “история эмоций – история души, если хотите… повседневная жизнь души, то, что большие исторические полотна обычно опускают или считают недостойным внимания”. Однако воспоминания могут казаться жалкими и недостаточными в сопоставлении с жизненным опытом. “Я все рассказала… Все! – сказала одна из респонденток, пережившая блокаду Ленинграда. – И это все? Все, что остается от такого ужаса? Всего несколько слов?”

Алексиевич уже получила более двадцати национальных и международных премий. Хотя с ростом известности за рубежом ее популярность в России падала, контролируемые российским государством СМИ, по словам Маши Гессен, восприняли награждение с “желчностью, напоминающей реакцию советских газет почти на все прежние русскоязычные «Нобели»”[1259] (Пастернак, Солженицын). Но “никто за мной с автоматом Калашникова не бегал”, признает Алексиевич. В отличие от некоторых арестованных или исчезнувших белорусских интеллектуалов, ее защищала международная известность. Устав от рассказов о войне, Алексиевич теперь работает над двумя новыми проектами – о старении и о любви (однако при переиздании старых книг вводит материалы, прежде изъятые из‐за цензуры или самоцензуры).

Вместе с успехом пришла и критика. Книги Алексиевич, по мнению некоторых, вторичны; она бывает тяжеловесной, ее обоснования отдают манией величия (“Я занимаюсь исследованием человеческого духа”), а ее монтаж произволен, поскольку иногда она соединяет воедино свидетельства разных людей. И все же ее достижения необыкновенны. Рецензируя для New York Times “Последних свидетелей”, украинско[-американский] романист Сана Красиков отметила: “Алексиевич – мастер использовать малозаметные детали, чтобы приглушить сентиментальность рассказчика или придать поэтическую остроту прозаическому свидетельству”[1260]. Тексты Алексиевич, как и было задумано, – нелегкое чтение. В книге о Чернобыле молодая женщина рассказывает, как ее муж, пожарный, умирал от острой лучевой болезни:

В морге спросили: “Хотите, мы покажем вам, во что его оденем”. Хочу! Одели в парадную форму, фуражку наверх на грудь положили. Обувь не подобрали, потому что ноги распухли. Бомбы вместо ног. Парадную форму тоже разрезали, натянуть не могли, не было уже целого тела. Все – кровавая рана. В больнице последние два дня… Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, телесная ткань от нее отошла. Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот… Захлебывался своими внутренностями… Обкручу руку бинтом и засуну ему в рот, все это из него выгребаю… Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить… Это все такое родное… Такое… Ни один размер обуви невозможно было натянуть… Положили в гроб босого…[1261]

Столь же шокируют и другие фрагменты. Работа над каждой из четырех книг заняла у Алексиевич пять – десять лет, и в каждой звучат голоса двухсот – пятисот информантов. По мнению Орландо Файджеса, в СССР традиция устной истории развивалась медленнее, чем на Западе, Академия наук ее не признает и, следовательно, не принимает в качестве направления работы профессионального историка. При Сталине устные воспоминания старых революционеров включались в официальную историю партии, но сбором свидетельств обычных людей – запутанных, потенциально несущих крамолу – государство не занималось.

Алексиевич первой получила Нобелевскую премию за книги, в основу которых легли исключительно интервью. В заголовке статьи Los Angeles Times о присуждении премии Алексиевич назвали “репортером”, и она сочла это почти оскорблением: она просто “пользуется, так уж случилось, некоторыми инструментами журналистики”. В России граница между документальной и недокументальной прозой нередко размыта, книги Алексиевич проходят по разряду прозы, и граница между журналистикой и литературой считается незыблемой. Но в остальном мире это не так, и Алексиевич можно признать и журналистом, и историком.

Глава 22

На экране: от А. Дж. П. Тейлора до Кена Бернса

Современная история – еще одно выражение, обозначающее телевидение.

Президент Джед Бартлет из сериала “Западное крыло” [1262]

Бестелесный голос торжественно провозглашает: “А теперь – эксперимент! Способен ли блестящий историк рассказом об увлекательном предмете занять на полчаса миллионную телеаудиторию? Вот в чем вопрос, и ответ на него зависит от вас. Речь пойдет о Русской революции, а тема нынешнего вечера – «Падение царей». Наш историк – Алан Тейлор, член совета колледжа Св. Магдалины Оксфордского университета”.

Занавес расходится, и Тейлор (ему чуть за пятьдесят) с застенчивым видом выходит на пустую сцену бывшего кинотеатра Wood Green Empire на севере Лондона. На Тейлоре застегнутый на все пуговицы твидовый пиджак, пуловер и галстук. Выражение лица слегка смущенное. Останавливается, потирает руки[1263] и кивает невидимым зрителям. “Умм… Добрый вечер! – произносит Тейлор. – В последние дни декабря 1916 года небольшая группа студентов швейцарского университета устроила очередное вечернее собрание, и русский политик, живущий в игнании в Швейцарии, выступил с речью о грядущей революции…”

Первая на телевидении лекция об истории прошла 12 августа 1957 года, в понедельник, с 18.00 до 18.30. Несколькими месяцами ранее продюсеру Лью Грейду – главе Associated Television, искавшему, чем заполнить эфир днем в воскресенье, – посоветовали обратиться к некоему оксфордскому профессору: “Он великий историк”[1264]. Грейд отреагировал без энтузиазма: “Не уверен, что я об этом мечтал. Но я хотел бы с ним встретиться”. Отликнувшийся на приглашение Тейлор объяснил, что хотел бы первую лекцию посвятить русской истории. “Ну, – произнес Грейд, известный популяризатор, – публике будет очень непросто ее понять. Почему бы вам не рассказать мне что‐нибудь?” Семья Грейда приехала из России, однако Тейлор попотчевал его множеством неизвестных тому историй. “Изложено было и просто и понятно, – объяснил пораженный телемагнат. – Вы явно имели дело со «звездой», но со «звездой» необычной”.

Тейлор далеко не впервые выходил в эфир. Впервые он выступил (несколько раз) уже в марте 1942 года в передаче World at War – Your Questions Answered на BBC Forces Radio. (До начала 1950‐х годов большинство руководителей телерадиокомпаний считали радио важнее телевидения.) После войны главе телеслужбы Би-би-си понадобилась программа по образцу американских (сначала с участием дикторов), которая не просто информировала бы, но и поощряла дискуссию, одновременно развлекая. В 1950–1954 годах Тейлора приглашали в политическое ток-шоу In the News, и оно приобрело такую популярность, что Тейлор смог похвастаться, что он (а не программа!) “способен вечером в пятницу лишить пабы посетителей”