Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

Луи интересовался воспоминаниями с целью дискредитации — они выставят бывшего первого двурушником. Пастернака преследовал, а сам! С другой — все увидели опального Хрущева процветающим и свободным, свободным даже вспоминать и рассказывать.

В этом была противоречивая «послеоттепельная» реальность: даже те, кто служил режиму, оказывались противниками его монолитного единства. Шатров, например, был процветающим драматургом брежневского периода, при этом по духу — ближе Никите Сергеевичу, чем Леониду Ильичу. Луи, с одной стороны, дискредитировал диссидентов, с другой — с ними дружил. После манежной выставки 1962-го он стал посредником между советским авангардом и Западом: продавал картины, получал деньги.

Письмо М. Ф. Шатрова Ю. Л. Хрущевой ко дню рождения Н. С. Хрущева 17 апреля 1971 года. Выдержка: «Хочу тебе рассказать, как мы отметили 17 апреля. С утра за столом очень хорошо поговорили об отце, вспомнили тебя, а вечером пошел в одну компанию — совсем новые простые люди. Предложил им выпить за Н. С., ты бы видела с каким удовольствием они подняли рюмки! Пили за его здоровье, за все, что он сделал, не побоюсь этого слова, для человечества, для победы в конечном счете, все еще надеюсь на это, тех светлых идей, за которые было пролито столько крови… Передай ему, пожалуйста, огромный привет, запоздалые поздравления, если бы я был в Москве обязательно попросил бы тебя отвезти меня к нему»

[Семейный архив автора]

В 1965-м он устроил персональную выставку Оскара Рабина в лондонской галерее Гросвенор. После выставки Рабин купил трехкомнатную квартиру на Большой Черкизовской за «дикие тогда деньги, почти 6000 рублей», а Луи «с его картин приобрел мерседес-кабриолет, — рассказывал мне Эрнст Неизвестный. — Он и на мне нажился». Статуи Неизвестного тоже стояли в саду дачи Луи в Баковке. Его участок мог похвастать такими немыслимыми для советского человека роскошествами, как собственный бассейн, теннисный корт, режущий глаза своей безупречной зеленью газон и гараж с коллекцией автомобилей, мифологических для СССР, — «Мерседес», «Бентли»… В двухэтажном доме с шикарной мансардой на стенах висели шедевры Кузьмы Петрова-Водкина, а заодно многочисленных нонконформистов, включая Рабина и Неизвестного.

Немного развязный Виктор и его милая жена Дженни приглашали нас с сестрой летом поплавать в бассейне. Короткая поездка на велосипедах из близлежащего Переделкино, и несколько раз в неделю мы оказывались за границей. Но я отвлеклась.

В истории с Хрущевым сам Андропов противоречив. В 1967 году перейдя из секретарей ЦК в руководство КГБ, он считался неосталинистом с «твердой рукой», что соответствовало атмосфере закручивания гаек в стране. Но такими характеристиками он не ограничивался. Не все наверху мечтали о полном возврате к сталинизму. Не будучи либералами или сторонниками Хрущева, они не поддерживали стремление Брежнева ко все большей формализации государственности под генерального секретаря.

В книге «Жизнь и реформы» Михаил Горбачев описывает двойственность своего политического ментора. Андропов считал, что проблемы в партийной деятельности требуют радикального пересмотра, и «решил осуществить перемены в идеологических структурах ЦК. По существу, вся их деятельность была приспособлена к решению одной задачи — апологетике Брежнева, его личности, стиля, политики». Но план реформ Андропова Горбачева разочаровал: «Указывалось на желательность изменения общего стиля пропаганды, отказа от устаревших стереотипов. Но о необходимости теоретического осмысления новой реальности не было и речи… Акцент делался прежде всего на „наведение порядка“, усиление „наступательной позиции“ в идеологии»[918].

Диссидентство и активная борьба с ним шли рука об руку. Такой подход повышал статус Андропова в глазах Политбюро — Лубянка не дремлет в сражении за правильную идеологию, контролируя контркультуру. Рой Медведев, который к старости пересмотрел свою критику КГБ, полагал, что неполное подавление диссидентства происходило именно с подачи Андропова — как «гашение» протестных настроений. Он даже предполагал, что Андропов мог тайно покровительствовать Высоцкому, Любимову или Евтушенко[919].

Виталий Федорчук, бывший начальник КГБ Украины, который с Андроповым конфликтовал, считает, что тот «лично руководил операцией по выезду Солженицына в США… Спрашивается — а зачем? Чтобы он там, в США, без малейших затруднений продолжал своими книгами разрушать Союз?»[920] По такой формуле, контркультура выступала как элемент борьбы с политикой, то есть сам Андропов помогал развалу окостеневшей системы, чтобы эту систему, обновленную, сохранить. Отсюда и многочисленные, особенно после 1991 года, утверждения, что Андропов привел Горбачева в главную власть для перестройки.

В такую формулу вписывается Луи, утверждавший, что агентом не был, хотя выполнял отдельные поручения КГБ, за что его прозвали «персональный корреспондент Андропова». (В другом контексте он говорил: «В наше время всякий ответственный разведчик, как минимум, — двойник».)

После скандала с фильмом у моего отца и старших Хрущевых отношения совсем испортились. В Петрово-Дальнее он не ездил почти год. Мама говорила, что и до этого «родители не считали Леву полностью своим: на 18 лет старше, его третий брак. В 1962 году, когда у нас начался роман, он был еще женат, и его жена писала письма во все инстанции. Никите Сергеевичу пришлось объясняться, как это у его дочери-внучки — я тогда тоже была замужем за экономистом Колей Шмелевым — внебрачные отношения. Возможно, это напоминало папе многочисленные романы Леонида».

Но Виктору Луи в Петрово-Дальнем Лев Петров был больше не нужен. Настоящий путь к воспоминаниям Хрущева мог проложить только его сын. Они познакомились во время того памятного визита с Суходревом в 1966-м и теперь могли общаться безо всяких посредников. Тогда у них и появился план передать мемуары на Запад.

Между тем о работе над ними стало известно не только в КГБ, что, кажется, проблемой не являлось, но и в политической верхушке, то есть Брежневу. В апреле 1968 года бывшего первого секретаря вызвали для разбирательства на Старую площадь, где на него с критикой обрушился Кириленко, по слухам, готовившийся в преемники Леониду Ильичу.

Хрущев, который тогда неустанно повторял, что быть никчемным пенсионером это тяжелая ноша, по рассказам парировал примерно так:

— Что вам не нравится? Как гражданин СССР, я имею право писать мемуары, и не в вашей власти мне запретить. Мои записи предназначены ЦК, партии, советскому народу. То, о чем я пишу, будет полезно людям. События, которым я был свидетелем, послужат нам уроком на будущее.

Он попросил, чтобы ему прислали официальную машинистку; в ответ возмущенный Кириленко пригрозил:

— Хорошо живешь! Пенсия, дача!

— А что вы мне сделаете? — ответил Хрущев. — Заберете дом — я пойду по стране с протянутой рукой. И мне подадут. А тебе — не подадут.

Ясно было, что на Хрущева не надавить, и разговор закончился