Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

Фиано, проведитор Зулиани, который обещал употребить для сего все свое влияние. Но в каком же городе обосноваться? Предыдущие мои опыты в Ферраре и Мантуе вовсе мне не улыбались. Я решил выбрать Триест. Не имея возможности приехать в сей город сухим путем, пролегавшим через венецианские владения, я решил отправиться через Пезаро в Анкону и плыть оттуда на судне.

XLIV

Я приближаюсь к возвращению в отечество

1772–1773

Меня могут спросить, почему, направляясь в Триест, я не сел на корабль в Пезаро, тем более никакие сердечные или иные дела не требовали моего присутствия в Анконе. Мне остается только ответить, что я остановился в этом городе, побуждаемый совершенно необъяснимым чувством. Я всегда был очень суеверен, и, как показывает вся моя жизнь, отнюдь не напрасно. Подобно Сократу, я имел своего демона, который заставлял меня отказываться от какого-либо решения или, напротив, склоняться к нему. Сей добрый или злой гений управлял мною постоянно и как бы незаметно для меня самого, определяя буквально каждое мое действие. Я всегда оставался в твердой уверенности, что он желает лишь моего благополучия, и поэтому при всех обстоятельствах следовал его предначертаниям, если, конечно, случай не решал по-иному.

Когда я въезжал в Анкону, возница спросил у меня разрешения посадить одного еврея, который хорошо заплатит.

– Какое мне дело, что тебе заплатят! Я нанимал карету и никого не возьму, тем более еврея.

– Но, синьор, это очень хороший еврей, вполне достойный быть христианином.

– Для меня лучше идти пешком, чем разъезжать в подобной компании!

– Бедняга, – произнес возница, оборотившись к незнакомцу, – тебе нет места.

Но в ту же минуту я услышал тайный голос моего доброго гения, который повелевал мне взять сего еврея. Я окликнул возницу, и израильтянин уселся рядом со мной. Лицо его, хотя и безобразное, было очень мягким, а манера держаться – доброй и застенчивой.

– Я постараюсь, – сказал он, – не обеспокоить вашу светлость.

– Вы не затрудните меня, если соблаговолите помолчать.

– Я вижу, моя национальность неприятна вам.

– Отнюдь нет. Не национальность, а ваша вера, которая требует от вас презирать и обманывать христиан. К тому же слово «еврей» означает одновременно и «ростовщик», а у меня есть свои причины не любить это племя.

– Я мог бы ответить вам, что мы платим ненавистью за ненависть, но это было бы клеветой на мой народ. Зайдите в наши синагоги, сударь, и вы услышите молитвы о наших братьях-христианах.

– Ради их спасения, как вы его понимаете. Однако на устах у вас молитва, а в сердце проклятия. Ваше смирение – только оболочка, прикрывающая низость и слабость. Признайтесь же, что вы презираете нас, а не то вам придется идти пешком.

Бедный еврей не произнес ни слова. Мне стало стыдно своей грубости, и в виде извинения я произнес:

– Я совсем не виню вас, это отвращение вы впитали из Ветхого Завета, который повелевает израильтянам при любой возможности проклинать своих врагов и приносить им наивозможный вред.

Он с удивлением взглянул на меня и покачал головой, не осмеливаясь говорить, но как бы всем своим видом возражая: «Наша вера не требует этого».

– Ну ладно, давайте вашу руку и скажите, как вас зовут.

– Мардохей.

– Прекрасно, мой друг Мардохей. У вас есть дети?

– Пятеро сыновей и семь дочек.

– На время, пока я буду в Анконе, я остановлюсь у вас.

Семейство честного израильтянина приняло меня как патриарха. В благодарность за доброе отношение я потчевал их кипрским вином, доставлявшимся мне через венецианского консула, который хотя и был не знаком со мной, тем не менее много слышал о моей персоне и весьма ею интересовался. Этот добряк-консул отличался веселым нравом Панталоне[259] и причудливостью Полишинеля[260]. Тонкий гурман, он присылал мне настоящее скопольское вино и был крайне разочарован, когда узнал, что сей нектар предназначается еврею. «Этот Мардохей, – предупреждал он, – очень богат и занимается ростовщичеством, если вам понадобятся деньги, обдерет вас до костей».

Среди многочисленных дочерей Мардохея две старшие, Лия и Рахиль, привлекли мое внимание. Обе были просватаны за молодых купцов – низкорослых кривоногих иудеев. Девицы откровенно презирали своих женихов, верные признаки чего я приметил за первым же субботним ужином и поэтому сразу составил план действий. Я, старикашка, в роли соперника юношей! Молодым евреям не было и двадцати, и читатель может заподозрить меня либо в наглости, либо в самоуверенности. Однако же мои намерения проистекали ни из того, ни из другого. Лишь отчасти их можно было объяснить горячностью нрава и в значительной степени – привычкой. Мои правила в отношении прекрасного пола известны – если имеешь дело с неопытными девицами, все прощается. У молодых девушек нет того, что свет называет принципами. Предоставленные самим себе, они всегда уступают врожденному чувству, а в обществе сверстниц стараются подражать друг другу. Но воля их скована: под надзором матери или матроны они превращаются в механизм, действующий с большей или меньшей добровольностью, но всегда по команде.

Рахиль и Лия были неразлучны, а предоставленная им свобода уже допускала злоупотребления и делала их в моих глазах легкой добычей. И я, старый лис, пробравшийся на голубятню, не замедлил расставить свои сети. Да и любой другой, если говорить о людях без предрассудков, поступил бы точно так же. Отцы и матери, если вы читаете эту книгу, а ведь пишу я именно для вас, выслушайте мой совет: не оставляйте ваших дочерей наедине друг с другом, не доверяйте свою единственную дочь ее приятельнице, лучше отпустите на променад, на бал, в театр, пусть даже в обществе молодого человека. Здесь, конечно, есть опасность, но она не столь велика. Наедине с предметом своей любви девица всегда воздвигает некоторые препоны, но, ежели она вместе с подругой окажется в обществе искусного любезника, обе девы пропали. Стоит одной из них уступить хоть в какой-то малости, это побудит другую следовать ее примеру. Ведь лучший способ избежать стыда заключается в том, чтобы разделить его с кем-нибудь. К тому же зрелище наслаждений и восторгов подруги возбуждает чувства молодой девицы намного сильнее самых смелых прикосновений. Пусть не ссылаются на невинность младого возраста – чем в большем неведении остается девица о цели совращения, тем вернее будет ее падение. Горячность нрава, смешанная с любопытством, увлекает ее, и как только представляется случай, все кончено.

Шестнадцатилетняя Рахиль была маленькая, пухленькая, с миниатюрными ножками, томными и в то же время целомудренными глазами, многообещающей