И восстанет ветер. Баллады - Даниэль Мусеевич Клугер

взял,

Что это — дорога в ад?» 

Эрвин Блох погиб поздней весной 1944 года. По словам его сослуживцев, он погиб не в бою. Эрвин Блох был тайно арестован гестаповцами и погиб в одной из германских тюрем. Это произошло после покушения на Гитлера, когда вермахт избавлялся от остатков военнослужащих еврейского происхождения, еще состоявших тогда на военной службе. К началу Второй мировой войны их число приближалось к 25 тысячам солдат и офицеров. К концу 1944 года — единицы, да и те прикрывались фальшивыми документами.

БАЛЛАДА О ТАЛИСМАНЕ

В Подолии птицы тем летом не пели,

Тревожно ветвями вели тополя.

Гуляли козаки Зиновия Хмеля,

На Правобережье горела земля.

Еврейская кровь их пьянила что брага,

Познали местечки разбойный кураж.

Была средь козаков лихая ватага,

А в ней атаманом — Остап Барабаш.

Он ведать не ведал про милость и жалость,

Палил ему душу несолнечный зной...

Однажды в добычу Остапу досталась

Еврейская дева красы неземной.

Сказал он: «Я силой тебя не порушу.

Дай руку, дивчина, и едем со мной.

Крещением ты сбережешь свою душу

И станешь козаку законной женой».

«Спасибо, козаче, — она отвечала, —

За доброе слово и ласку твою.

Чудесною силою я обладала,

Теперь же я силу тебе отдаю:

Вот ладанка есть из Иерусалима,

Ее подарила покойная мать.

Наденешь — и пули горячие мимо!

Ни сабле, не пике тебя не достать!

Я знаю, козак, ты меня не обидишь,

Изведай же чудо, пусть пуля летит!

Стреляй-ка, не бойся, и сам ты увидишь,

Что ладанка эта меня защитит!»

Он выстрелил метко… Дивчина упала.

Ей взгляд затуманил полуночный мрак.

Она улыбнулась, она прошептала:

«Теперь я свободна... Спасибо, козак».

И ладанку в память о ней он повесил

На крестик нательный, под синий кафтан,

Коня оседлал, по недоброму весел,

Далече увел другарей атаман.

Козаков повел за богатством и славой,

В приморские степи, на горький Сиваш.

Схлестнулась ватага с татарскою лавой...

Остался один — атаман Барабаш.

Из Крыма Остап сам не свой воротился.

Ни саблей, ни пулею не был сражен.

На угол с иконами перекрестился

И в полночь на берег отправился он.

А там над рекою, у старого тына

Сиянье соткалось в ночной темноте.

Привиделось, будто стояла дивчина

То ль в саване белом, то ль в белой фате...

БАЛЛАДА

О САПОЖНИКЕ ГЕРШЕ

Герш-сапожник летней ночью

После трех стаканов водки

Шел походкой прихотливой

Из корчмы домой.

Шел он улицей пустою

Мимо старой синагоги,

Где молитвы не звучали

Целых триста лет.

Словно холодом дохнуло

От развалин почерневших.

Показалось Гершу, будто

Огонек мигнул.

И, тотчас остановившись,

Он прильнул к стене разбитой

И всмотрелся осторожно

В синий полумрак.

Он увидел восемь старцев

В окровавленных одеждах,

А на камне — свиток Торы,

А над ним — свечу.

А над Торою склонился

Старый ребе Элиягу,

Гайдамаками убитый

Триста лет назад.

Хмель развеялся мгновенно.

Отшатнулся Герш-сапожник

И хотел бежать, да ноги

Приросли к земле!

И взглянул покойный ребе

На испуганного Герша

И промолвил: «Наконец-то

Есть у нас миньян».

И сказал печально призрак:

«Не могли мы помолиться,

Нас ведь было только девять —

Это не миньян.

Потому-то и не слышал

Нас небесный Вседержитель,

И выходит, ты, сапожник,

Вовремя пришел».

И молился Герш-бедняга

В синагоге с мертвецами,

А как утро засветилось,

Стал одним из них.

И нашли его соседки —

Шифра-знахарка и Двойра,

И вдову его позвали

И сказали ей:

«У покойников в миньяне

Герш находится отныне,

Чтоб могли они молиться

За живых — за нас».

И вдове они велели

Вылить воду из кадушки,

Потому что ангел смерти

В ней омыл свой нож.

…С той поры промчались годы.

Нет евреев в Яворицах.

Стерлась память, и окончен

Наш рассказ о них.

Но безлунными ночами

У развалин синагоги

Кто-то молится беззвучно За живых — за нас.

Миньян — необходимый кворум для общественной молитвы у евреев: десять совершеннолетних мужчин. Гайдамаки — участники антипольского восстания Ивана Гонты и Максима Железняка, сопровождавшегося кровавыми еврейскими погромами.

БАЛЛАДА О ПОВИТУХЕ

Шифра-знахарка однажды на крыльце своем сидела.

Вел старательно кузнечик песню звонкую в саду.

За деревья село солнце, и уже слегка стемнело.

Вдруг подъехала коляска на резиновом ходу.

Из коляски вышел некто в лакированных штиблетах,

В черной шляпе и перчатках, долгополом сюртуке,

Золотые украшенья на приспущенных манжетах,

Белозубый, темнолицый, с тростью щегольской в руке.

Он сказал небрежным тоном: «У меня жена рожает».

И добавил, тростью легкой ветви вишен теребя:

«И в Лубнах, и в Яворицах о твоем искусстве знают —

Нет в округе повитухи знаменитее тебя».

Собрала она в котомку чабреца и чистотела,

Полотняные салфетки,