И восстанет ветер. Баллады - Даниэль Мусеевич Клугер

Этим отцовским словам не поверив,

Я не жалею сейчас ни о чем,

Собственной мерой дорогу измерив.

Бегство из дома, проклятье отца,

Ложь и интриги старого клира…

Но, по ступеням дойдя до конца,

Стал я властителем Рима и мира.

Брат мой, ты разве не помнишь меня?

Шахматы, игры, детские споры?

Все забывается… День ото дня

Память сплетает иные узоры.

Так почему ж я помиловал вас?

Видимо, встреча была не случайной.

Эта игра и злосчастный указ

Вдруг приподняли завесу над тайной:

Прав был отец — все сведется к игре:

Белое поле, черное поле.

В рубище или же в серебре,

Пешка иной подчиняется воле.

Даже пройдя по доске напролом,

В клетке последней, перед порогом,

Пешка не сможет стать королем —

Так человеку не сделаться Богом…»

В некоторых версиях этого предания утверждается, что имеется в виду раввин из Майнца Шимон бен-Калонимус по прозвищу Шимон а-Гадоль («Шимон Великий»), узнавший во время игры в шахматы в своем сопернике — Римском Папе — то ли сына, то ли брата. Это случилось в XII веке.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР

Изгибается плавно зеленое море,

В горизонт упираясь холодным стеклом.

И не видно конца в затянувшемся споре,

Входят прежние тени в заброшенный дом.

Кружит в медленном вальсе Прекрасная Дама,

И глядит отрешенно надменный корсар.

Их шаги шелестят средь бумажного хлама,

И слова их похожи на черный пожар.

И еще один призрак лишает покоя —

Этот страшный монах с потемневшим лицом.

Он коснулся виска ледяною рукою,

Он смотрел, будто все еще грезил костром.

И в запавших глазах — не глазах, а глазницах —

Так сверкали частицы иного огня!

Он похож был на черную хищную птицу,

Он промолвил: «Ты тоже не понял меня…

Я карал за предательство и лицедейство! —

И внезапная боль исказила уста. —

Не за то, что вернулись они в иудейство,

А за то, что признали победу креста!

Вероломство и пытки, жестокость без меры —

Я согласен, но все же в конце-то концов

Это было защитой поруганной веры,

Малодушно отброшенной веры отцов…»

Было так неуютно от темного взгляда

И от горького яда безумных речей…

И спросил я его: «Кто же ты, Торквемада?»

И ответил мне призрак: «Последний еврей…»

Он сказал — и ушел… Разговоры о Боге,

О любви и судьбе показались пусты…

Кто за нами придет? Кто стоит на пороге?

Разрушаются стены, ветшают мосты…

Слухи о еврейском происхождении фра Томмазо де Торк-вемады появились еще при его жизни и не закончились со смертью. По сей день не утихают споры о том, что было истинным мотивом поступков этого человека.

ГОТИКА ЕВРЕЙСКОГО МЕСТЕЧКА

СОЛДАТСКИЙ ВАЛЬС

В тридцать девятом был отдан приказ —

И начался поход.

Солнце взорвалось, будто фугас,

Красным стал небосвод.

Огненный дождь и свинцовый град,

Воздух от гари сох.

Вместе с другими шагал солдат

По имени Эрвин Блох.

Был он однажды обласкан судьбой,

В сорок втором году:

Месячный отпуск, в Берлин, домой —

Поезд вновь на ходу…

Месяц прошел, и снова вагон,

И остановка в пути.

Он на варшавский вышел перрон

Пару шагов пройти.

Но сигарета погасла в руке,

Потяжелел закат:

Там эшелон стоял в тупике,

За оцепленьем солдат.

Он оглянулся, а позади,

Словно немой парад,

С желтыми звездами на груди

Плыли за рядом ряд.

Глядя в тетрадку, молитву читал,

В талесе и тфилин,

За остальными не поспевал

Старый седой раввин.

День почернел — несорванный плод,

Съежился и усох.

Молча смотрел на еврейский исход

Растерянный Эрвин Блох.

В поезд вернуться уж не было сил,

Слова не мог сказать.

С ним поравнявшись, раввин уронил

Выцветшую тетрадь.

Он подобрал, и промолвил старик,

Дав ему пролистать:

«Переписал мне псалмы ученик.

Как бы не потерять…»

И для чего-то добавил раввин

(Был неподвижен взгляд):

«Он из Варшавы уехал в Берлин

Лет двадцать пять назад.

Слышал, в Берлине стал он отцом,

Но взял его рано Бог…

Был на тебя похож он лицом,

А звался он Хаим Блох…»

Поезд еврейский ушел в горизонт

И обратился в дым.

Блох на Восточный отправился фронт,

К прежним друзьям своим.

Слушал, что пули протяжно поют,

Тренькают меж берез,

И вспоминал берлинский приют,

В котором когда-то рос.

Чаще молчал он и больше курил

И потемнел лицом.

И, наконец, расчет получил

Порохом и свинцом.

Где средь забытых Богом мест

Желтели трава и мох —

В этой глуши появился крест

С табличкою Эрвин Блох.

Но перед смертью, в тяжелом бреду

Видел он тот вокзал.

«Стойте! — воскликнул. — Я с вами иду! —

И за раввином встал. —

В ад, вместе с вами, дорогу избрал,

Не поверну назад!..»

Но ребе спросил: «А с чего ты